Коготь и цепь - [10]

А когда минет год траура по Неру, Бану спросит отца о Маатхасе.

У Яввуза больше не будет причин отказать, если Сагромах не женится до того времени. Значит, когда северяне – Бану не сомневалась – будут совместно праздновать выход из военных действий и в некотором смысле победу, надо поговорить с Маатхасом. Бансабира не могла определить, что за чувства испытывала к тану Лазурного дома, но в нем она видела ту уверенность, какой никогда не находила в себе. Этого было достаточно.

Раману Тахивран пришла в себя довольно скоро. Она не корила себя ни за что – раману поступила именно так, как велел ей долг крови: спасла жизнь своих родственников, тех, кому предстояло стать будущим дома Аамут. В конце концов, Тахив «добыл» для нее трон Яса, вложил в руки такую непомерную власть, когда ей было всего двенадцать лет, а раз так, ни он, никто иной из ее семьи не должны знать никаких бед. Тахивран просто не могла поступить иначе.

Ситуацию с документами, которые Бансабира вытащила из ее тайника, раману тоже оценила трезво. Маленькая танша вновь сделала глупость: теперь, если у кого-то из собирающихся в столице танов имеются хоть какие-то подозрения на ее счет, даже переверни они дворец вверх дном – ни одного доказательства причастности раману или Аамутов к Бойне Двенадцати Красок нет. Если кто-то из защитников попробует угрожать, объясняя это тем, что раманы не вмешались вовремя, она ответит то же, что все эти годы твердил ее муж: дело жреца – молитва об успокоении диких собак, но явно не участие в их драке. Она, раману, как Тень Праматери, как единственная женщина страны, лично благословленная Верховной жрицей Ангората, делала максимум того, что могла, – молилась денно и нощно, до сухости губ и боли в суставах.

Хотя следовало дождаться тех, кто был занят в гавани столицы, хотя Улу требовалось время, чтобы отрядить приобретенные корабли вкруговую держать путь до северных земель и самому воссоединиться с войском госпожи, Бансабира велела двигаться быстро и добраться к лагерю отца до темноты. Ул не маленький, сам прекрасно найдет дорогу, к тому же по округе расставлено несколько союзных отрядов, которые, собравшись в один, сами достигнут бивака Яввуза-старшего. Чем сильнее он приближался, тем быстрее Маленькая танша гнала коня, отрываясь от остальных.

Узнать шатер Сабира Свирепого не составляло труда: черная волчья голова в профиль с рубиновым глазом на пурпурном полотнище, развевающемся высоко над землей, бесспорно выдавала укрытие тана.

– Тану! – не то приветствуя, не то как-то беспокоясь, обратился один из «меднотелых», перехватывая уздцы коня Бану и явно пытаясь как-то задержать госпожу. Ее прибытие вносило суматоху.

– Потом. – Бану, не глядя, махнула рукой. Все, что она видела, слышала и знала, – шатер отца. Широким движением отдернула полог, впуская внутрь яркое утреннее солнце. – Оте…

Бансабира застыла. Полог шатра опустился, и заискрившийся прежде панцирь мужчины угас. Впереди, спиной к ней, стоял Гистасп.

– Что ты здесь делаешь? – спросила строго, твердо обхватив пальцами рукоять меча. Гистасп молчал. Он не шевельнулся, даже когда услышал знакомый присвист клинка, покидающего ножны.

Взгляд Бану – напряженный, грозный, из-под насупленных бровей – приклеился к спине подчиненного. Версии, каждая следующая страшнее предыдущей, сковывали волю, теснили горло, пережимали запястье, держащее меч, делая Бану уязвимой.

«А я все думал, как посмотрю ей в глаза», – мрачно подумал Гистасп, внутренне сжался и со страхом повернулся.

Бану вгляделась в его глаза, почти не имеющие цвета, но преисполненные сожаления и как будто раскаяния, глубоко вздохнула и опустила меч.

Гистасп склонил голову. Перед ним на застеленной земле, ногами к выходу, лежал тан Сабир. Еще в крови, еще в доспехе, но уже без капли жизненных сил. Прошло несколько тяжелых, молчаливых минут. Бану смотрела на склоненный светлеющий затылок и неслышно задыхалась. Это что же? Это теперь она что, не войдет с отцом в танскую залу чертога? Не сядет в соседнее с ним кресло? Это теперь все зря, что ли?

Бансабира тоже опустила взгляд, разжала пальцы. Меч упал на войлок с тихим глухим звуком – тем же, с каким сердце Маленькой танши сорвалось в пропасть. Шатаясь, она сделала шаг. Гистасп, наблюдая за таншей, предусмотрительно отступил, пропуская к отцу. Ее нетвердая и вместе с тем тяжелая походка, не имевшая ничего общего с привычной пружинной легкостью, заставила Гистаспа обратиться к Матери лагерей, протянув руку. Бану нервно мотнула головой в ответ, не осознавая, что кусает подрагивающие губы. Рухнула на колени рядом с телом, откинула плед, которым Гистасп накрыл вождя, начала методично снимать доспех и поддоспешник. Одной было не управиться, не поднять тяжелого рослого северянина – попросила Гистаспа помочь.

Тот с трудом понимал, что происходит. Бансабира имела растерянный, испуганный и до ломоты в сердце несчастный вид. Пытаться заговорить с ней сейчас было чревато, Гистасп радовался уже хотя бы тому, что танша не обвиняет в случившемся его. Хотя это, скорее всего, временно. До нее, видно, не до конца доходило случившееся.