Когда зацветут тюльпаны - [5]

Пришел взволнованный, возбужденный, пахнущий морозом и ветром. Быстро сбросил пальто, легко коснулся своими большими ладонями ее плеч и, осмотревшись, сел на стул у стола. Хотел что-то сказать, но взглянул на нее и промолчал, нахмурился. Она поняла: что-то случилось, но что? Ждала, когда он заговорит первым. Смотрела на него и радовалась, и удивлялась: вот каков он — сильный, сдержанный… И будто свет принес с собой — светлее и просторнее стало в комнате, и в груди у нее тоже светло и щемяще радостно. И ей хотелось спросить его: «Алешка, почему ты такой, почему мне так хорошо, когда ты рядом, почему?»

А он молчал, хмурился, курил, посматривал на часы. Она сказала:

— Ты много куришь, Алеша.

Он послушно смял папиросу, поискал, куда бы деть окурок, и, не найдя, сунул его в спичечный коробок. Побарабанил по нему пальцами, глянул на нее и вдруг улыбнулся. Сказал:

— Ничего… Это я так, нервничаю немножко… — провел по лицу ладонью сверху вниз и будто стряхнул что-то, что мешало ему. — Спешу в контору — на совещание к Вачнадзе… Ты уже знаешь?

«О чем это он?»

— Н-нет, не знаю, — с запинкой ответила она.

— Ну вот… Ты только не огорчайся… Подойди ко мне…

Она подошла. Вплотную. Он взял ее руки в свои, пожал.

— Не огорчайся… Уезжаю завтра.

Она напугалась.

— Куда? Совсем?

— Да нет же… Почему совсем? На несколько месяцев. Мою бригаду посылают на новую площадь… Галинка, что с тобой?

Видимо, у нее как-то изменилось лицо, иначе он не спросил бы с такой тревогой в голосе, что с нею. А что она могла ответить?

— Вот как, — пробормотала она и высвободила руки из его рук.

Отошла. Потом спросила:

— А как же я? — И круто повернувшись к нему, смотрела во все глаза на него и ждала, ждала, что он ответит.

Он развел руками. Потом вдруг поднялся со стула, шагнул к ней:

— Галина, уйдем отсюда! Вместе! Прошу тебя…

Она не ответила. Прошлась по комнате, искоса взглядывая на него — растерянного и ждущего. Что ему сказать? Что она уйдет от мужа, что это дело решенное, давно, может быть, еще до их встречи? А нужно ли говорить?

Она спросила:

— Алеша, это далеко отсюда, куда вы едете?

— Около ста километров, — нехотя ответил он, и в его голосе она почувствовала обиду. И как он не может понять?

— Мне будет тяжело без тебя, родной… Нелегко будет…

— Мне тоже… Уйдем, прошу тебя!.. Я все время буду думать там о тебе… тосковать… Уйдем отсюда…

Она готова была расплакаться, но через силу улыбнулась и сказала:

— Не нужно, не говори об этом… Это лишнее сейчас.

Алексей вздохнул.

— Хорошо, я ухожу… До свидания, — он повернулся и пошел к выходу.

— Ты уходишь?! — тоскливо воскликнула она. — Алеша!

Он остановился, медленно повернулся. Какое грустное и обиженное лицо у него!

— Мне лучше уйти, Галина.

Она подошла к нему, поднявшись на цыпочки, обняла за шею.

— Алеша, родной, не обижайся… Я так… так люблю тебя…

…Он ушел, а она сидела и тихо плакала — слезы как-то облегчали, успокаивали. Что, в сущности, произошло? Ничего особенного. Этого нужно было ожидать: такова жизнь буровика-разведчика, сегодня он здесь, а завтра — там… Но ведь дело не в этом…

…Галина ходит по комнате, кутается в пуховую шаль. В темноте светится зеленый глазок радиоприемника. Прозрачная мелодия штраусовского вальса медленно и плавно кружит в воздухе, вызывает непрошеные воспоминания…

2

Галине было уже четырнадцать, когда ее отец, инженер по бурению нефтяных и газовых скважин, добровольно ушел на фронт. Ушел в первый день воины, в знойный, наполненный удушливой жарой июньский день 1941 года. Забудет ли она когда-нибудь этот день? Едва ли. В ее памяти, в сердце он запечатлелся, как фотография, которая со временем не только не тускнеет, но становится отчетливей, ярче…

Утром 22 июня 1941 года, когда они еще спали (они — это Галина и брат Анатолий), отец ушел из дому. Вернулся после полудня. Было жарко, душно. В горячем воздухе (даже из окна было видно) висела густая коричневая пыль. Отец пришел уставший и взволнованный. Пряди черных вьющихся волос прилипли к высокому выпуклому лбу. Мать, измученная ожиданием, с немой надеждой посмотрела на него покрасневшими от слез глазами. Отец молча кивнул. Мать всхлипнула и, закрыв лицо ладонью, подняла с пола зеленый рюкзак. Подала отцу. Они ни о чем не разговаривали, видимо, переговорили обо всем ночью, когда их не могли услышать дети…

…Отец перебросил рюкзак через плечо и взял Галину за руку. Вышли на улицу. По обеим сторонам ее, по солнечной и затененной домами, шло много народу. Детей было больше, чем взрослых. Шли в одном направлении — к центру города. Шли долго. И вдруг откуда-то из-за горы надвинулись на город тучи — клубящиеся, черные, с седыми подпалинами по краям, прорезаемые угловатыми росчерками молний. И пошел дождь-ливень. После каждой вспышки молнии, ослепительной и стремительной, глухо и грозно гремел гром — вздрагивала под ногами земля и после долго звенело в ушах. Галина крепко сжала руку отца. Случайно посмотрела ему в лицо и поразилась тому, как оно изменилось: между бровями появились две глубокие складки, глаза сощурены, твердые губы застыли в непонятной улыбке. По лицу отца текли струйки дождя, а Галине показалось, что он плачет, хотя и улыбается. Тогда она еще не знала, что видит отца в последний раз…