Когда зацветают подснежники - [35]

Сравнения цветистые, тем более что Авель пересыпает их грузинскими междометиями. Слушать его спокойно просто невозможно.

Но и он конспирирует. Из Енукидзе едва выпытали, что «Нина», та самая прямо-таки легендарная типография ЦК, переводится из Баку в Питер и будет работать легально. В Москве и столице создаются легальные большевистские издательства.

В общем, куча новостей. И право, теперь уже кажется, что орловские пенаты и впрямь несколько попахивают…

Вечером перед отъездом Енукидзе сменил гнев на милость. Даже этого повидавшего виды подпольщика поразило, с какой легкостью Голубков добыл для него билеты на скорый, отдельное купе. И Авель сам видел, как начальник станции шаркнул ножкой перед Голубковым.

— В Питере у меня встреча была, не поверите, с Лениным. Письма Ленина читал. Статьи Ленина печатал. Книги Ленина тоже печатал. А вот увидел его только сейчас. Никитич познакомил. А Ленин мне руку пожал, рассматривает. Что-то говорил, наверное. А я, понимаешь, не расслышал. Народу много, все галдят. У них там, понимаешь, заседание. Ленин меня в сторонку отвел, спрашивает мнение, нужно ли с меньшевиками объединяться «ухо в ухо». А я ему по-кавказски ответил. Доволен остался. Просил скорее типографию переводить, а машину как знаю… на месте смотреть.

— Это как же — типографию переводить, а машину нет? Вы что же дом, что ли, или там у вас не дом, а конюшня? Слыхали мы кое-что о вашем помещении…

— Зачем конюшня? Людей отправлю. Машина тяжелая. Поезда сам знаешь, как ходят. А водой поздно.

Соколов подумал, что, пожалуй, Авель прав. Если в Питере будут легально выходить большевистские издания, то и легальная типография, да и не с такими машинами, найдется.

Едва проводили Авеля, сели чаи гонять на квартире адвоката Переверзева — телеграмма:

«Дело Мирона слушается на днях необходим выезд Москву Зимин».

Значит, о них все же вспомнили.

Переверзев, конечно, ничего не понимает, роется в каких-то газетах, ведомостях, упрекает за то, что его, адвоката, да с таким именем, не пригласили, чтобы защищать Мирона.

Соколов втихомолку посмеивается. Знал бы этот адвокатик, о каком процессе речь идет. Зимин — это Красин, и никакого процесса, попросту нужно немедленно собираться и ехать в Москву.

Голубков опечален, ему тоже хочется в первопрестольную. Ведь это его родина, и там уймища друзей, знакомых, и, что главное, он там может разжиться деньгами. Касса-то пуста.

Договорились, что, как только вернется Соколов, Голубков немедля двинет в Москву, прихватит с собой паспортную технику, в общем, положит начало «великому переселению».

Но переселение затянулось, хотя Никитич при свидании требовал скорее развернуть большое «комиссионное дело», создавать в столице «большой торговый центр», «склады», добывать «новые образцы товаров». Разговаривали, сидя в лихаче, а у извозчика, известно, уши всегда на затылке.

Соколову предстояло взять на себя заведование паспортными делами Московского комитета, развернуть типографию в специально снятом для этого «Магазине кавказских фруктов» на Лесной, а главное — всеми средствами добывать оружие, организовывать склады, где его можно хранить до времени.

А время наступало грозное. Мирон это почувствовал на себе. Вынужденный ненадолго съездить в Самару, он застрял на обратном пути. Железнодорожники бастовали.

Поезд остановился в Пензе, да так и примерз к платформе. Поездная бригада в полном составе проследовала на митинг в депо. А этот митинг, как удалось выяснить Мирону, длится уже несколько дней, с перерывами на обед и на краткий сон. Сунулся было в депо — куда там! Заправляют эсеры, никого постороннего не пускают.

Проходит день. Проходит второй. В вокзальной кассе застрявшим пассажирам выплачивают суточные. Конечно, тем, кто едет мягкими вагонами. Мирон в мягком и, так как нужно скоротать время, отстаивает очереди за суточными. В купе холодно ночами, приходится кутаться во что попало. Попутчики изрядно надоели друг другу, но стараются быть вежливыми. И только врач — офицер, следующий на побывку с Дальнего Востока, нервничает, ведь дни у него наперечет. Ругается. И пытается выбраться из опостылевшей Пензы.

На шестые сутки офицер сговорился с комендантом военного эшелона, прихватил с собой и Соколова.

Они въезжали в Москву 18 октября.

Улицы пестрели расклеенными текстами царского манифеста.

Толпы людей теснились у афишных тумб. Кто-то от умиления плакал. Большинство недоверчиво улыбалось. В адрес царя сыпались и нецензурные словечки.

В университете, около памятника Ломоносову, непрерывные митинги.

После орловского болота, после осточертевшей Пензы Москва кажется обетованным городом. Она радует и тревожит. Она напоминает, что в России революция. И надо браться за дело.

— Мирон, честное слово, Мирон! И провалиться мне на этом месте!..

— А разве тебя, хвостато-рогатое превосходительство, не предупредили?

— О чем? О том, что я поступаю под начало Мирона? Предупредили. Но я решил, что это кто-то другой. Уж больно тот, которого я знал по Самаре, был придирой и брюзгой…

— Я вот тебе сейчас такого придиру…

Соколов поперхнулся. В объятьях Богомолова не до ругани, вздохнуть бы! Богомолов наконец разжал руки.