Когда зацветают подснежники - [33]

Сцапали, а тут еще этот отвратительный шпик в Бульварном полицейском участке. Если бы не он, то, наверное, выкрутился. Нужно было незаметно сбыть собственноручно составленный список изданий этого злополучного тюка.

Пока сидел в околотке, заговаривал своего стража, список из жилетного кармана незаметно извлек и под валик дивана запихнул. А тут, как назло, этот «паук» уселся на диван, что-то околоточному говорит, а сам так по дивану руками и елозит… Ну и вытолкнул список.

Теперь камера полицейского участка.

А в окно светит утреннее солнце, и на соседнем дворе бегают с веселым лаем собаки, какие-то люди свободно бредут, не обращая внимания на застенок.

Соколов тоскливо разглядывает полицейский двор. Высокий забор, а за ним воля… У забора навалена куча бревен.

День тянется бесконечно.

— В окно глядеть, господин, нельзя!

На бревнах, потягивая здоровенную козью ножку, сидит обленившийся городаш, рядом прогуливается какой-то помятый тип.

— Пока не запретили, можно.

— Этак-то разве…

И опять нудный, черепаший ход времени. А на бревнах все тот же городовой, зато прогуливается новый субъект.

Наверное, и его вызовут. В голове какая-то вялость. Мысли все те же. Вспомнился почему-то Смоленск. А почему вспомнил? Вероятно, потому, что тогда где-то на окраине Смоленска уселся, обессиленный, на такие же вот бревна и сидел без мыслей, даже не чувствуя свинцовый хомут на шее.

Бревна, бревна… Они были и в Костроме на пожарном дворе, где он родился. Там были и городовые…

У киевского городового какая-то белая рубаха не первой свежести.

Но почему из головы не выходят бревна?

— Гулять пойдете?

— Да, да, обязательно.

Он ничего еще не успел решить, но теперь уже понял, что все время думал о бревнах только потому, что на них можно вскочить, оттолкнуться, как от трамплина, схватиться за край забора и перевалиться туда, на вольный двор, где уже угомонились веселые собаки.

Пальто, шапка. На дворе не один, а двое городовых. Они стоят друг к другу лицом на расстоянии десяти шагов, как дуэлянты у барьеров. Десять шагов туда, десять обратно, не замечая городовых. Нужно унять сердце, собраться. Он должен проскочить между стражами пулей. И пока дойдет до их сознания, вызовет ответную реакцию — успеть оттолкнуться от бревен и схватиться за забор.

Прыжок — нога оступилась на округлости бревна. По-солдатски, как берут заборы в военных городках, потом ноги через забор…

Пальто?.. Оно осталось по ту сторону, и в него уже вцепились городовые. Они причитают, как бабы:

— Батюшки, родимые, убег…

Пусть орут. Руки из рукавов вон. Тяжелое падение. Шляпа катится куда-то в сторону. А городовые уже на заборе.

Через двор, в ворота, на улицу… Полный ход!

— Задержите-е! Арестованный убе-ег!..

По Безаковской — к вокзалу!

Какой-то карапуз не успел увернуться…

Квартал, другой. В груди острая боль, ноги подламываются. А впереди уже бегут наперерез люди с растопыренными руками.

Во двор… Кубарем с лестницы — подвал пекарни. Темный коридор и огромный чан…

— Выходите!..

Обратный путь — лежа в пролетке. Голова свернута жандармской лапищей набок. Трудно дышать, а кричать и подавно невозможно.

Со стороны кажется — везут пьяного.

— Ну и налакался же!..

На сей раз привезли не в участок, а в киевскую тюрьму «Лукьяновку».

«Лукьяновка»! Пожалуй, в предреволюционные годы не было более известной тюрьмы. Соколов только понаслышке знал о фантастическом побеге отсюда десяти искровцев. Теперь, попав в «Лукьяновку», Мирон первым делом подумал о побеге. Именно теперь, сегодня, ведь он так нужен партии! В России революция на полном ходу.

Ошеломило грозное, но радостное известие о восстании на броненосце «Потемкин», об уличных боях в городе Лодзи.

Товарищи с воли советуют проситься под залог, гарантируют деньги.

В киевском жандармском управлении делами Василия Николаевича занимался старый, обиженный в чинопроизводстве подполковник. Он не против того, чтобы выпустить Соколова под залог, но ведь, помимо киевских дел, за ним числятся и псковские…

А тамошние жандармы настаивают на тюрьме.

Подполковник, чтобы показать свое добродушие и полное сочувствие, что-то пишет на бумаге, потом подает Мирону. Тот с удивлением читает — расписка в освобождении под особый надзор полиции!

Ужели правда?

— Подписывайте, батенька!

Подписывал с радостью, с замиранием сердца.

— А теперь вот эту бумажку…

Это была бумага о заключении под стражу по псковскому делу! Не сходя со стула, Соколов вышел из тюрьмы и снова сел в нее.

Значит, бежать! Бежать! Эта мысль помогала коротать время…

Ночью камера спит тяжелым сном. Душно, а окон не откроешь. В коридоре гремят кованые сапоги, приклады бьют о каменный пол.

Привели новенького. Но огня не зажигают. Соколов, разбуженный, долго ворочается, потом засыпает. Утром болит голова, и Василий Николаевич никак не может понять, где он и почему рядом сидит Володя…

Вчера его в камере не было.

Володя как-то растерянно улыбается. Он еще не опомнился от ареста. Внезапно, на улице. Втолкнули в карету, потом без всякого допроса сюда, в камеру. Кто его проследил, выдал? И что известно о нем жандармам?

— Ну, вот и снова свиделись!..

Мирон пытается шутить. Но получается это у него плохо. В камере, где находится еще около десяти заключенных, много не поговоришь.