Когда я снова стану маленьким - [18]

Их там двое стояло. Наверное, кто-нибудь из них. А тут мелькнуло еще чье-то лицо. Возможно, что как раз тот, третий. А может быть, какой-нибудь шальной снежок? Надо установить, нужно время, а учитель хочет узнать все сразу. И вообще, пусть другие скажут: может, они ближе стояли, больше видели.

И мы мрачно молчим. Долго, невыносимо долго.

Закон божий прошел спокойно.

Рассказывали об Иосифе, которого фараон бросил в темницу. Иосиф умел толковать сны. Потом-то ему хорошо было, но сколько он перенес! Братья оклеветали его, продали, долгие годы он сидел в мрачном подземелье. Я недолго стоял в углу и то сколько выстрадал! А ведь я стоял в классе, где есть окна, и понимал, что это только до звонка. Почему мы не знаем, как выглядела египетская темница и как долго томился в ней Иосиф? Жалко мне Иосифа. Вчера я хотел знать все об эскимосах, сегодня — об Иосифе. Вопросов у меня очень много; отчего взрослые не любят наших вопросов? Ведь того, что было так давно и так далеко, могут не знать и взрослые. Почему они никогда не признаются в том, что не знают чего-нибудь? Они ведь могли бы прочесть потом в книжке или спросить того, кто знает больше. Или догадаться. Им легче…

Раньше в школе не было даже таблиц и картин. В мое время даже кино не было. Как же бедны были детские годы без кино! Нам рассказывали о морях, о горах, о диких племенах, о давних войнах. И мы мечтали все это увидеть. Теперь, когда человек выходит из темного зала кинотеатра, он может, по крайней мере, сказать: «Я там был, я сам видел».

Меня выводит из задумчивости шум в классе. Мы опять отдохнули и жаждем двенадцати пушечных залпов.

Болит спина, только теперь заболела. Крепкий был, должно быть, снежок. Такая боль приятна. Как шрам, который отец показывает сыну. Боль, о которой говорят с гордостью: «Это ничего. Пустяки».

Я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на Янека, которому я залепил снежком прямо в лоб, даже шапка у него свалилась. Он улыбается и блеском глаз отвечает:

«Помню. Но погоди, сейчас опять начнется. Уж я тебе не спущу».

Не знаю, чаще ли мы улыбаемся, чем взрослые. Только их улыбки мало что говорят, а вот наши мы хорошо понимаем, — иногда улыбкой больше скажешь, чем словом.

Когда я снова стану учителем, я попробую найти с учениками общий язык. Чтобы не было как бы двух враждебных лагерей: с одной стороны класс, а с другой — учитель и несколько подлиз. Попробую, нельзя ли сделать так, чтоб была взаимная откровенность.

Например, в такой вот день первого снега я во время урока хлопну вдруг в ладоши и скажу:

— А ну-ка, запомните, о чем вы думаете в эту минуту. Кто не хочет, может не говорить. Только по желанию.

В первый раз это не удастся. Но я буду часто так делать, — как только замечу, что класс не слушает.

Стану спрашивать всех по очереди:

— Ты о чем думал? А ты о чем?

Если кто-нибудь скажет, что он думал об уроке, я спрошу:

— А не выдумываешь?

Если кто-нибудь улыбнется и я увижу, что ему не хочется говорить почему, предложу:

— Не хочешь при всех, тогда скажи на ухо, или я запишу на переменке.

— Зачем это вам?

Я отвечу:

— Хочу написать книжку о школе. Многие пишут книги о школе. И все чаще вводится что-нибудь новое, чтобы лучше было и ребятам и учителям. Не увеличить ли зимой перемены? Не устают ли ученики скорее в хорошую погоду? Вы вот окончите школу и уйдете, а мы всю жизнь ходим в школу.

И они удивятся, потому что им и в голову не приходило, что учитель тоже ходит в школу и проводит здесь, в классе, много часов. Мы будем говорить о том, кто бы что хотел изменить. Я скажу, что у учителей чаще всего нервы плохие и болит горло. И объясню почему.

А потом, когда уже каждый искренне скажет, о чем он думает на уроке, я пошучу:

— А теперь всем, кто был невнимателен, я поставлю кол.

— Какой хитрый! А я скажу:

— Нехорошо говорить, что учитель хитрый. А они:

— Почему?

Я объясню. И опять:

— Ну, что же, значит, поставить кол тем, кто думал об уроке? Правильно?

Одни закричат:

— Да, да! А другие:

— За что? Мы были внимательны!

— Нет, невнимательны.

— Почему?

— Да потому, что сегодня выпал первый снег, а вы на него и внимания не обращаете. Значит, вы невнимательны.

— Ну, снег это не урок!

— Так, может быть, сегодня колов не ставить?

— Сегодня не ставить и никогда не ставить!

— Без колов не обойдешься…

— Проклятый колище!

— Влепить кол — тоже радости мало. Учитель и сам любит пятерки ставить.

— Так пусть и ставит всегда одни пятерки!

— А можно так?

— Ну, нет!

Так мы и будем подтрунивать друг над другом до самого звонка.

И подумать только, как это странно! Я хотел стать ребенком, а теперь думаю о том, что я буду делать, когда вырасту. Видно, и детям, и взрослым не так уж хорошо. У тех свои заботы и печали, у этих — свои.

А не могло ли быть так, чтобы человек становился то большим, то снова маленьким? Как зима и лето, день и ночь, сон и бодрствование. И если бы так было все время, то никто бы даже и не удивлялся. Только дети и взрослые лучше понимали бы друг друга.

На перемене шла уже более спокойная игра. Мы сговорились, кто с кем. И снег был уже утоптан: труднее снежки лепить. Некоторые, правда, пробовали. Но больше играли в лошадки. Один мальчик сзади — кучер, а два впереди лошади. И вереницей, упряжка за упряжкой, будто бы это пожарная команда, артиллерия или санный поезд на масленицу. Каждый по-своему думает, но все бегаем наперегонки: у кого лучше лошади или машина.