Когда я снова стану маленьким - [17]

Жалко, расстроилась такая прекрасная игра!..

Прекрасная?..

Как же убога человеческая речь! Ну, как тут скажешь? Мы бегали. Было весело.

И все.

Будь я сторожем, я звонил бы в такие снежные перемены долго-долго. Потому что мы ведь не понимаем звонка и включаем его отголоски в игру, но это только до тех пор, пока он звонит. И, лишь когда он замолк, в первой после него тишине игра уже незаконна, тревожна, безрассудна. Уже расстраиваются ряды, более дисциплинированные выходят, появляется нерешительность в движениях, во взглядах, теряется убежденность, вера. Ты колеблешься: знаешь, что надо уступить, но ведь это поражение, дезертирство, измена!

Тишина, но с минуты на минуту в ней щелкнет бич второго звонка. И будет поздно.

Мы бежим в вестибюль. Там нас, наверное, предусмотрительно задержит тот, кто отвечает за чистоту коридоров.

— Ноги вытирайте!

Вот тут-то кто-нибудь и швырнет последний, твердый, хорошо слепленный, крепко сбитый снежок в ораву ребят у двери. Рука дрогнула, и снежок попадает не в нас, а в окно.

Когда я снова стану взрослым, я этот вопрос задам громогласно, со всей ясностью, поставлю на повестку дня.

Стекло как будто бы изобрели еще финикийцы. И за столько столетий нельзя было придумать ничего более прочного? О чем же думают химики и физики в своих лабораториях? Неужели и в самом деле нельзя придумать ничего другого?

Пусть стекла не бьются. Это они виноваты, а не мы.

Почему же мы все должны вдруг застыть, оцепенеть от страха, ждать несчастья? Почему я, ни в чем не повинный, должен скрываться, убегать оттуда, где совершено преступление? Отчего вдруг все случайно присутствовавшие стали преступниками?

Почему после этой пятиминутной — ну, десятиминутной — перемены меня встречает свирепый взгляд и грозный вопрос:

— Кто?

— Не я.

И, хотя я говорю правду, я чувствую себя так, словно лгу. Следовало бы ответить:

— Случайно не я.

Я знаю, что против меня есть улики. Меня уличает заснеженная одежда. Я играл в снежки, как и другие, как все. Ведь это можно? А впрочем, почем я знаю? Может, и нельзя. Я тороплюсь в класс, я хочу успеть и наверняка успею. А впрочем, почем я знаю? Может, я и в самом деле виноват, что не побежал в класс с первым звуком звонка? Но разве это было возможно — сразу, в ту же минуту?

— Не я.

Я бросил несколько дозволенных, невинных снежков. Несколько? Не знаю сколько. Считать ли только хорошо слепленные снежки правильной геометрической формы или и эти полуснежки, четверть-снежки, которые я бросал впопыхах?

А ведь нашелся один — тьфу, врун несчастный! — говорит:

— Я только два снежка бросил, там, далеко…

Жулик, пройдоха, лгун.

Таких перемен, как сегодняшняя, в жизни человека немного. Иногда в течение всей зимы ни одной не случится. Потому что должно быть тепло, иначе снег будет сыпучий и снежка не слепишь. И чересчур мерзнут руки. Снег должен быть влажный и глубокий. Но плохо и если слишком тепло, потому что тогда все очень быстро растает. Снег должен выпасть ночью или утром, чтобы его не успели убрать. Он должен быть первым, нетронутым, чтобы в нем не было ни кусочков льда, ни комьев земли. Мы, знатоки и почитатели снега, все это глубоко чувствуем.

Мы знаем: вы, взрослые, часто бываете нами недовольны. Случается, что вы правы.

Что ж, это правда, мы любим прыгать на диване. Вы говорите, что диван портится — пружины ломаются. Не сразу, понемногу. Диван, если на нем не прыгать, продержится десятки лет. Мы вам верим, хотя, живя на свете всего лет десять, мы не могли еще в этом убедиться.

Вы не позволяете давить дверьми орехи. Двери портятся. Это еще более странно. Двери — ведь это дом. А дома — высокие, прочные, стоят сотни лет. Ну что ж, пусть будет так!..

Даже покататься на дверях нельзя, потому что, хотя петли и железные, они могут сломаться. Странно! Мы живем на свете с недавних гор и только еще осматриваемся. И вы, и весь мир — все такое удивительное. Но в злой воле мы вас не обвиняем. Железо ломается» Согласны.

Одежда рвется? Да, к сожалению.

Стекла бьются? При всяком удобном случае. Они бьются сами, не мы их бьем. Мир тверд и неподатлив. Хлопнешься оземь или ударишься о стену, о подоконник, о шкаф, о стол, об острый угол — больно, иногда даже очень больно.

И вот небо для нас, для детей, устлало землю белым ковром, как птица выстилает для птенцов пухом свое гнездо. Зеленой травы зимой нет, и не скоро она будет. А если и будет, то огороженная, и топтать ее нельзя. А со снегом можно делать что хочешь.

Есть снежки невинные, есть злостные, есть благородные и есть коварные дум-дум, запрещенные гуманным законом войны. Есть картечь, есть бомбы, есть гранаты. А для вас это все — снежки, которыми выбивают стекла. Но что ж поделаешь, война!..

— Случайно не я.

— А кто? Пожимаешь плечами:

— Не знаю.

В самом деле, не знаю. Если даже и знаю, то все равно не знаю. Может, мне только показалось, что это он. Потом-то я, наверное, узнал бы, порасспросил бы спокойно ребят, взвесил. Но сейчас у меня нет полной уверенности, что это — именно он, наверняка он, и никто другой.

Ведь я бежал после звонка, опаздывал. Усталый, радостный, оробевший. Мне могло показаться.