Когда улыбнется Ганеш - [15]

Это заявление тогда показалось мне странным. Я не раз встречался с Эршадом и пил с ним чай в дни, когда в Дакку приезжали советские спортсмены, а он отвечал за развитие спорта в Бангладеш. Молчаливый и даже застенчивый генерал прижимал руку к сердцу и улыбался.

Через четыре месяца после выборов 1981 года Эршад самым радикальным образом выполнил свое обещание относительно коррективов. Он прекратил короткое президентство Абдус Саттара, объявил военное положение, запретил деятельность политических партий, сборища и манифестации и ввел комендантский час. Абдус Саттару оставалось лишь поддержать бескровный военный переворот… «Мы берем власть, чтобы вывести страну из состояния экономического и политического банкротства, освободить ее от коррупции», — подчеркнул Эршад.

Сможет ли он выполнить свое обещание? Собирается ли? Что ждет его самого в ближайшие годы?

Он начал быстро наводить порядок на транспорте. Расследовал злоупотребления полиции, пресек торговлю номерами для велоколясок, сократил число рикш На главных магистралях и, наконец, вернул столице ее настоящее бенгальское имя, искаженное в свое время англичанами. Дакка теперь называется Дхака.

Все газеты публикуют на первых полосах фотографии, на которых генерал в пестром маскировочном комбинезоне, но при всех регалиях беседует с крестьянами, иностранными дипломатами, учеными, политическими деятелями. Раньше он командовал генеральным штабом и спортом. Теперь дел поприбавилось.

А что же страна? Внесены ли в ее жизнь обещанные изменения? Думаю, что мой знакомый генерал Эршад не ответил бы на этот вопрос утвердительно. Впрочем, он, кажется, нашел «выход»: в печати ряда стран появляются все более уверенные предположения, что Бангладеш намеревается разрешить военно-морским силам США создать базу под Читтагонгом. Все более зависимым от американских денег становится генеральский режим.

* * *

У даккского, то есть дхакского, речного вокзала я жду знакомого поэта. Люди в рваных лунги, расталкивая друг Друга, рвутся к пристани, осаждают пропускной пункт, что-то орут истошными голосами. Полицейский в белоснежной униформе — никогда не мог понять, как она сохраняет свою белоснежность в здешней влажной жаре, — бьет наотмашь по лицу босоногого паренька. Безрукий прокаженный, которого я встречал не раз и в аэропорту, дотрагивается культей до моего пиджака и надрывно требует бакшиш.

Пот льет с меня градом. Я, как и все, давно перестал обращать на это внимание. Стоит невыразимый гвалт. Широкая грязно-желтая Буриганга — один из рукавов Ганга — утыкана жухлыми парусами джонок. По ней шлепают и лопасти нескольких больших пассажирских пароходов.

Вся Бангладеш — гигантская лужа, образованная слиянием Ганга и Джамуны и их совместной дельтой. Отсюда, с речного вокзала Дхаки, можно попасть практически в любую точку страны.

Пароходы ревут, заглушая на время гвалт толпы. В эту жуткую какофонию врезается вдруг пронзительно тонкий крик муэдзина. Потом к нему присоединяется другой молла, потом третий… В старой Дхаке сотни минаретов. Кое-кто из рвущихся к пристани цепенеет, затем лихорадочно начинает искать место для совершения намаза. Но места нет. Там, за оградой, его хоть отбавляй. Я вижу, как неожиданно чистенький старичок в шапочке с кружевами, свидетельствующей о том, что он — хаджи, то есть человек, совершивший хадж в Мекку, расстилает какую-то тряпку и, вымыв руки и ноги водой из маленькой фляги, быстро опускается на колени…

Кабир наконец появляется. В руках у него бенгальский букет, то есть кусок толстого стебля какого-то растения, похожего на тростник, с чем-то вроде твердого плода на конце. На этот плод, утыканный иглами, тесно насаживаются этакой полусферой цветы, лишенные стеблей.

Мы едем к старухе, его дальней родственнице, которая обещала спеть для меня баромаси — бесконечно длинную бенгальскую женскую песнь о каждом из двенадцати месяцев разлуки. Баромаси — одно из поразительных направлений бенгальского фольклора. Но сейчас мало кто в городе способен на эту импровизацию гимна любви. В тесноте, зловонии и гвалте у людей притупляются чувства. Старуха, оказывается, живет километрах в двадцати к северу от Дхаки, в деревеньке у Майменсингхского шоссе. Отчаянно гудя, мы медленно выбираемся из потока рикш, подвод, лошадиных упряжек, велосипедов, из смрада и шума.

В отличие от бангладешских городов, в которых глазу не на чем отдохнуть и человек находится в состоянии подавленности от всего, что он видит вокруг, деревни этой страны живописны, краски их щедры и добры. Деревенька, в которую мы попадаем, состоит из нескольких крошечных островков-усадеб, утопающих в зелени пальм и баньянов. К одной из них ведут от дороги мостки. Внизу, вокруг островка, густо зеленеет созревающий рис. В сезон дождей усадьбы сообщаются друг с другом с помощью лодок. «Двухкомнатная» хижина крыта соломой, стены ее сделаны из джутовых стеблей, скрепленных глиной. Родственница Кабира вовсе не старуха, ей немногим больше сорока. Этот возраст считают в бенгальской деревне преклонным — там редко кто доживает до пятидесяти.

— Спой, тетка Шэнас, — просит Кабир. — Мой друг никогда не слышал баромаси.