Когда соборы были белыми. Путешествие в край нерешительных людей - [47]

Это вторжение – подлинное пред-средневековье. Средневековье – это вот что: сложился великий народ, достиг национального единства, а путем смешения и обычаев, навязанных обстоятельствами, – и этнического, единства мысли, единства сознания. Это произошло недавно, в последний период нового времени, с этого начинается новое средневековье – как в СССР или в Китае, как во всей Европе, как во всем мире, тоже начинается новое средневековье. Возникла цивилизация. Всё следует переделать, создать заново: общественный статут, институции, архитектуру и мысль.

Американец никогда не прекращал размышлять над нравственными основами жизни (факт личности); и погрузился в опасное пуританство. Сегодня он принялся думать (общенациональный факт); и его внутренняя дисциплина мучительно наталкивается на ненасытность его гигантского коллективного предприятия.

Есть в этой напряженности что-то болезненное. Мы, европейцы, – особенно во Франции – уже давно привыкли думать. Мы цивилизовали основы условий человеческого существования. В этом мы превзошли всех. Америка думает о новом и однажды сумеет что-то найти. Путь этот долог. Но именно сквозь призму этого мучительного спора, ведущегося в сердце новой цивилизации, следует попытаться разглядеть будущее. И тогда мы поймем тревоги, робость и внезапное безрассудство, свойственное молодым силам.

2 Дух традиции и инстинкт жизни

В основе американской философии лежит серьезность представления о традиции. Порой над этим смеются, что приводит в замешательство. Если мы думаем, мы серьезны. Если мы вообще не думаем, мы похожи на больших детей, расхлябанного ковбоя, страстного футболиста или пассивного радиослушателя. Если вы крупный бизнесмен и не думаете, то в пять часов вечера вы напиваетесь на коктейле, после чего уже ломаного гроша не стоите. А ведь перед коктейлем вы были могущественным воротилой на Уолл-стрит или в небоскребах Мидтауна – денежным мешком, гигантом цифры: вот тут-то и скупаются поддельные рембрандты.

Если студенты думают – когда они не занимаются легкой атлетикой, – они думают рассудительно, серьезно, бесхитростно, с удовольствием. Думать – это призвание. У нас контролер трамвая думает запросто, за барной стойкой перед стаканом дешевого красного или белого вина, стоя, с естественной простотой выражая свои собственные мысли; ему всегда есть что сказать по любому поводу; он думает быстро. Мы думаем очень быстро, а американец – очень медленно; мы быстро принимаем решения, а американец очень медленно. Это одно из поразительных наблюдений в США, где time is money, деньги – это время бизнеса, когда делаются дела. В такие моменты секунды ценятся на вес золота. Мы же ничего не предпринимаем, мы пускаем страну на самотек; время не имеет цены. Аперитив в шесть вечера – это один из моментов активности населения Франции. В тот день, когда мы возьмемся за строительство новых белых соборов, достигнутая во время аперитива способность мыслить создаст живые шедевры. Мой обед в отеле «Плаза» и ужин деловых людей в Бостоне прекрасно свидетельствуют о свойствах мысли, американской и французской. Со всем этим мы легко можем сойти во всем мире за поверхностных людей, «весельчаков».

У меня нет ни времени заниматься необходимыми разысканиями, ни желания погружаться в изучение мелких фактов, чтобы получить «научное» представление о народах. Я путешествую прислушиваясь и приглядываясь, только и всего. Я владею опытом, полученным благодаря интересу к произведениям искусства, который позволяет мне обнаружить разоблачающий вердикт. Искусство – это бессознательное, неконтролируемое, неподдельное выражение духа эпохи и сознания народов в момент, когда они достаточно опутаны сетью, сотканной обычаями, законами, правительством, когда достигнуто единение. Искусство разоблачает.

Так вот, в салоне моего отеля «Готэм» в Нью-Йорке (буржуазного отеля) висят подделки под Рембрандта. Искусство, достойное сельской ярмарки в Нейи [82], демонстративно свирепствовало в моем предыдущем «Парк Сентрал Отель» (прославившемся своими гангстерскими историями). Я прекрасно понимаю, чем питаются толстосумы. Мы, европейцы, более развитые, более сдержанные. Увы, совершенно сдержанные. Благодаря бездействию мы избегаем ошибок. Париж постоянно в недрах своих мастерских и при равнодушии масс производит великолепное современное искусство – продукт, который Франция, обузданная Академией, не экспортирует, но который импортируют иностранные государства, просвещенные своей мыслящей элитой.

Именно Нью-Йоркский МоМА, Фонд Рокфеллера, пригласил меня выступить в двадцати городах США (программа была рассчитана на сорок два города, но я не герой, чтобы совершать подобные подвиги). Меня только что второй раз выкинули из числа участников Выставки 1937 года. Обратите внимание на два упомянутых здесь названия: Музей современного искусства (МоМА) и Фонд Рокфеллера.

Всем известно, что американские миллиардеры, потерпевшие от золота, необъятное скопление которого они поддержали в порочном круге своего банковского счета, желают возвести на оссуарии своих роковых жертв здание, полезное для общества, альтруизма, размышления, наставления и утешения. На счету одних только Карнеги и Рокфеллера множество благодеяний. Мир ведет себя скверно, когда заявляет: «Этим людям необходимо скрыть свои преступления». С таким же успехом можно сказать: «Эти регбисты после своей победы могут сколько угодно улыбаться фотографу; но у них на совести убийство соперников». Вопрос в другом. Сейчас идет речь не о кровопролитных боях Биржи человеческих отношений, а о законе денег. Деньги, подобранные в пыли экономики, сложенные в горы, вовлеченные в работу адской машины, обретают свойственное им движение, падают Ниагарой, топят, разбивают всё на своем пути, поглощают всё вокруг себя с точностью и неотвратимостью физического закона и взвиваются подобно смерчу на самом краю вырытой ими пропасти. Чтобы прославить себя, деньги вершат гекатомбы. Было естественно, что вовлеченный в игру господин Х или господин Y страстно желал победить в ней; пришлось уничтожать людей. Чтобы прибавить здесь, пришлось отнять там. Игра механическая, автоматическая, бесчеловечная, жестокая и на самом деле бесплодная, потому что на вершине своей горы золота господин Х или господин Y может присесть к столу не иначе как перед обыкновенной вареной курицей или порцией шпината – а то и перед тарелкой молочной кашки. В этой грозной схватке, из которой он вышел победителем, он потерял свой желудок. Он обыкновенный человек, как все остальные. Он говорит: если я должен, с одной стороны, согласиться упорствовать в жестоком сражении за золото, я бы хотел, с другой стороны, посеять свое золото: заняться благотворительностью. Публика упорствует в признании его преступником. Что жестоко и несправедливо. Наш миллиардер всего лишь бедолага, чье имя попало на указательный столб горы золота. Он же остался таким, каким был: нормальным. Так мистер Рокфеллер, основатель династии, продолжает, где бы то ни было, невозмутимо оставлять на чай десять центов, как во времена, когда он ел в захудалых ресторанчиках. Дед всё еще живет под защитой своей сражающейся армии, а его сын, мистер Рокфеллер-младший, и его внук, мистер Нельсон, распоряжаются горой золота, но изо всех сил стараются превратить ее в источник общественного блага. И отдаются этому от всего сердца. У них еще есть сердце. Я могу это утверждать, потому что достаточно часто видел Нельсона Рокфеллера с близкого расстояния, чтобы немного разобраться в психологии этого человека, участь которого можно назвать сколь счастливой, столь и тягостной.