Когда сливаются реки - [31]

— Молодо-зелено!.. Это вам наука: нужно больше доверять опыту старших.

— Эх, если бы вы знали, как жалко этой старой мельницы! — оправдывался Алесь. — Мало того, что она нам крайне нужна, так тут еще и детские воспоминания, романтика, если можно так сказать...

— Да, романтика должна отступить перед реальной необходимостью, — довольный своей правотой, поучал Березинец. — Ничего, электричеством будете молоть, — утешал он Алеся.

Якуб Панасович, присутствовавший при этом разговоре, попытался поддержать своего бывшего ученика:

— У меня у самого столько связано воспоминаний с этой мельницей, что я хорошо понимаю настроение Алеся. А то, что он добивался решения, — это неплохо.

Они сидели в молодом садике на школьном участке. Кроны яблонь укрывали их от палящих лучей. Над цветами в траве носились шмели и пчелы и своим жужжанием и гудом словно бы продолжали некую извечную симфонию труда.

«Добиваться своего решения, — это неплохо», — стояли в голове Алеся слова старого учителя, и он вспоминал, что у самого Якуба Панасовича слова никогда не расходились с делом. Помнит Алесь, что вот тут, где теперь они сидели, семь лет назад был пустырь, заросший полынью и заваленный камнями. Сколько нужно было поработать самому и ученикам, чтобы этот утолок стал красивейшим на селе!

— Значит, теперь, Борис Васильевич, все от вас зависит. Когда будет готов проект?

— Задерживали вы сами, а меня, похоже, начинаете обвинять, — ответил Березинец. — Если топографы и наш геолог не представят каких-нибудь новых возражений, я смогу это сделать через полтора-два месяца. А вам я посоветовал бы теперь подумать о технике, с одними лопатами вы тут копаться будете долго...

— Это уже решено, Борис Васильевич... Наши соседи едут в Вильнюс и Ригу, а я сегодня или завтра в Минск соберусь. Думаю, что нам помогут.

— Уверен в этом, — подтвердил Якуб Панасович. — Станцию строят колхозы трех республик! Тройная тяга! Так что можно не сомневаться, Алесь Игнатович.

Алесь пошел искать Самусевича или Рудака, чтобы договориться о поездке. В канцелярии был только счетовод Павлюк Ярошка. Алесь решил подождать и стал наблюдать за работой старого приятеля. После того как Алесь однажды сказал, что канцелярия замусорена, стол Ярошки стал неузнаваем. Если посмотреть, как сидит он за своим столом, можно убедиться, что имеете дело с настоящим артистом делопроизводства. Часто канцеляристы смотрят понуро, от привычки постоянно нагибаться у них развивается сутулость, а Ярошка сидел прямо и, лишь слегка склонив голову, всматривался в цифры, как музыкант в ноты. То же впечатление музыкальности возникало, когда он перебрасывал косточки на счетах, — движения отставленных в сторону пальцев были похожи на те, какими пробуют струны. Чуб у Ярошки, как и всегда, тщательно расчесан, на столе образцовый порядок — не то что в какой-нибудь колхозной канцелярии с нерадивыми хозяевами, где мухи как распишутся на чернильном приборе, так и стоит он с этими автографами целые годы. У Ярошки чернильный прибор — это целое сооружение, возведенное из черного дуба колхозным мастером, разумеется не без консультации самого счетовода. Посредине прибора возвышается как бы некая башня, где стоят хорошо очинённые разноцветные карандаши, а по сторонам — две чернильницы в форме бочек с обручами, уменьшенные копии тех, в которых сельские хозяйки солят огурцы и грибы. На столе ни одной лишней бумажки, только счеты справа и пресс-папье, похожее на лодочку, слева.

Видно, и вправду приятно сидеть за таким столом.

И Ярошка, должно быть, получал от этого несомненное удовольствие. Поначалу некоторые девчата посмеивались над чересчур важным видом колхозного счетовода, но после привыкли и перестали. Говорят, что насмехались долговские девчата над Павлюком Ярошкой еще и потому, что он ни одну из них не удостаивал серьезным вниманием. А у него в самом деле был такой недостаток — он считал, что самое лучшее не в своем селе. Непостоянен он был. После каждого нового фильма Ярошка обязательно влюблялся снова, то он любил Марину из «Кубанских казаков», то Аксинью из «Тихого Дона», а то несколько месяцев не давал ему покоя образ Катерины из «Грозы» Островского. Высоко зачесав чуб, он иногда проходил по улицам Долгого и, стараясь походить на известного киногероя, тянул высоким фальцетом:

Где эта улица, где этот дом?

Где эта барышня, что я влюблен?..

И повторял это столько раз подряд, что в конце концов вылезла из хаты семидесятилетняя бабка Тадора и опозорила его на всю улицу, заявив: «Я твоя барышня!»

Но смутить Павлюка Ярошку было трудно. Несмотря на молодость, он считался человеком бывалым. В селе к нему установилось хорошее отношение, хотя и по-разному выражаемое: одни над ним добродушно посмеивались, другие — презрительно подшучивали. А все дело в том, что, получая очередной отпуск, он чуть ли не каждую весну выходил из приземистой хаты с торбочкой за плечами.

— Куда ты? — спрашивали соседи.

— Пойду погляжу, чем советская власть дышит! — И Ярошка на некоторое время пропадал из села.

Старая его мать сначала ссорилась с ним, а потом примирилась, тем более что в положенный срок Павлюк обязательно возвращался. Обычно после каждого такого похода лицо его становилось темным от солнца, а ремешок застегивался на последнюю дырку. Зато он всегда объявлял себя мастером по какой-либо новой специальности: то садоводом, то портным, то слесарем. И люди убеждались, что в том ремесле, которым похвалялся, он в самом деле кое в чем преуспел. Видимо, бродил Павлюк по селам и городам, присматривался к работе и перенимал опыт мастеров. Приносил он из своих странствий множество рассказов, и не только молодые, но и старые люди с удовольствием слушали его.