Когда шагалось нам легко - [22]

Во время нашей ознакомительной экскурсии непосредственно передо мной шла очень грузная богатая американка; мне выпала честь уловить некоторые из ее реплик. Что бы ни показывал ей гид – фарфор, золото, слоновую кость, бриллиант или янтарь, шелк или ковер, эта счастливица небрежно сообщала, что у нее дома есть точно такая же вещь. «Надо же, – говорила она, – кто бы мог подумать, что это имеет какую-то ценность. У меня таких три штуки, достались мне от кузины Софи, в каком-то чулане лежат: размерами, конечно, больше, но узор – точь-в-точь. Вернусь – надо будет их откопать. Никогда не усматривала вот в этом ничего особенного».

Но при виде правой руки и черепа Иоанна Крестителя она была вынуждена признать свое поражение.

Назавтра, в предзакатный час, мы отплывали.

В тот вечер главной темой разговоров была авария, которая произошла в гавани. Видавший виды паром, курсирующий между Галатой и Скутари, что на другом берегу Босфора, в утреннем тумане налетел на скалы; пассажиров удалось эвакуировать без потерь, но буквально в последний момент. Среди пассажиров «Стеллы» появилось новое лицо: чрезвычайно элегантный грек, который носил галстук Итона и не скрывал своего знакомства с наиболее открытыми представителями английской родовой знати. Во время кораблекрушения он находился на пароме и сообщил нам весьма любопытные детали. Паром заполонили поденщики, ехавшие на работу. При первом же толчке капитан и старпом прыгнули в единственную шлюпку – и были таковы. К вечеру капитан сложил с себя все полномочия, оправдываясь тем, что у него сдали нервы: за полтора года такая авария произошла уже в третий раз. Среди пассажиров, предоставленных самим себе, – на борту были турки, армяне и евреи – началась бешеная паника. Единственный разумный план требовал сидеть не двигаясь и ждать спасения. Однако эта пестрая толпа со стонами заметалась от одного борта к другому, раскачивая судно, – вот-вот соскользнет с острых камней. Застыв от ужаса, мой собеседник вжался в палубную скамью, а вдруг судно перевернется. Тут перед ним оказался приземистый человечек, который, засунув руки в карманы просторного пальто, спокойно разгуливал по палубе с трубкой в зубах. Каждый окинул другого оценивающим взглядом, не обращая внимания на толпы обезумевших, орущих работяг.

– Полагаю, сэр, – проговорил человек с трубкой, – что вы тоже англичанин.

– Нет, – ответил грек, – я всего лишь проклятый иностранец.

– Прошу меня извинить, сэр, – сказал англичанин и отошел к ограждению, решив тонуть в одиночку.

Но к счастью, этого не случилось. От берега отчалили шлюпки, которые успели снять всех пассажиров, пока судно не ушло под воду.

Греку нужно было добраться только до Афин. Почти весь следующий день я провел в его обществе. Он задавал мне наводящие вопросы об «эстетизме» в Оксфорде. Сам он там учился, но сейчас с оттенком сожаления заметил, что в его время никакого «эстетизма» не было в помине. Неужели из-за «эстетизма» Оксфорд так отстает в спорте? Я ответил, что нет: корень зла лежит глубже. Я мог бы открыться своему собрату по Оксфорду, но правда заключалась в том, что университет захлестнула сильнейшая волна наркомании.

– Кокаин?

– Кокаин, – подтвердил я, – и кое-что похуже.

– Неужели профессура не делает попыток этому помешать?

– Милый мой, от профессуры все зло.

В ответ он сказал, что в его время наркомании в университете не было.

Чуть позже натиск возобновился. Не соглашусь ли я спуститься к нему в каюту и немного выпить?

Я ответил, что непременно с ним выпью, но только в баре на палубе.

Тогда он сказал:

– Голубые глаза выдают в вас шотландца. У меня был очень близкий друг-шотландец. Вы с ним чем-то похожи.

Через некоторое время он вновь предложил мне пройти к нему в каюту – полюбоваться серебряной чернильницей турецкой работы. Я отказался, но заверил, что на палубе охотно взгляну на его покупку. Наибезобразнейшая оказалась вещица.

Перед тем как распрощаться, новый знакомый пригласил меня на ланч в «Гранд-Бретань». Я ответил согласием, но на следующий день он не объявился.

Прибыли мы как раз перед ужином и встали на якорь в Фалерской бухте.

До этого я видел Афины только один раз: тогда судьба впервые занесла меня из Англии дальше Парижа. Нелегко выбросить из памяти захлестнувшие меня романтические чувства. Я совершил вояж из Марселя на пароходе «Париж II» – это было относительно новое греческое судно. Стояла зима, и почти все время нас преследовала штормовая погода. Я оказался в одной каюте с греком – торговцем смородиной: тот все пять дней рейса пролежал в койке. Кроме него, единственным англоговорящим пассажиром первого класса оказался шумный американец, инженер по профессии. Страдая морской болезнью, я в основном сидел на палубе за чтением книги Уильяма Джемса «Многообразие религиозного опыта»[51] и прерывался лишь для того, чтобы глотнуть крепкой мастихи за компанию с американцем. Кто хоть раз попробовал мастиху, приговаривал мой собутыльник, тот непременно вернется в Грецию. Изредка я ходил посмотреть, чем занимаются «палубные пассажиры»: они теснились в импровизированных палатках, чесали подошвы и безостановочно ели. Первая стоянка была в Пирее. Солнце уже зашло, и порт встретил нас полной иллюминацией. Швартовка сильно задерживалась. Вокруг сновали гребные суденышки, причем в таком количестве, что по ним можно было дойти до берега, как посуху; лодочники громогласно зазывали клиентов. Друзья, пригласившие меня погостить, ожидали где-то внизу, подпрыгивали на волнах и, запрокинув головы, звали: «Ивлин!» Они взяли с собой своего камердинера, чтобы тот занялся багажом; при старом режиме этот поразительно свирепого вида человек был наемным убийцей в Константинополе. На пару с лодочником он подхватил зов и стал горланить: «ИИ-лин! ИИ-лин!»