Когда рассеется туман - [11]

Помня инструкции мистера Гамильтона, я покрепче прижала к груди метелку и щетку и на цыпочках пробралась к камину, стараясь остаться незамеченной. Не стоило волноваться. Дети даже не обернулись — привыкли делить свое жилище с целой армией невидимок. Они и впрямь не видели меня, тогда как я лишь притворялась, будто не вижу их.

Две девочки и мальчик: младшей около десяти, старшему не больше семнадцати. Все типичной для Эшбери внешности — золотые волосы и синие, словно узоры веджвудского фарфора,[1] глаза — наследство матери лорда Эшбери, датчанки, которая, по словам Нэнси, вышла замуж по любви и лишилась за это приданого (хотя посмеялась-то она последней, добавляла Нэнси, когда умер брат ее мужа и она сделалась леди Эшбери).

Старшая девочка стояла посреди комнаты с пачкой бумаги в руке и в красках расписывала, как должны выглядеть прокаженные. Младшая сидела на полу, скрестив ноги, и, вытаращив глаза, слушала сестру; рука ее обвивала шею Реверли. Я удивилась и слегка испугалась, увидев, что пса вытащили из угла и приняли в компанию. Мальчик стоял коленями на диване и сквозь туман вглядывался в долину.

— А потом, Эммелин, ты оборачиваешься к зрителям, а лицо у тебя все в проказе! — радостно закончила высокая девочка.

— А что такое проказа?

— Кожная болезнь, — ответила старшая. — Пятна, слизь и все такое.

— Ханна, а давай у нее сгниет кончик носа? — предложил мальчик, оборачиваясь и подмигивая Эммелин.

— Здорово, — серьезно кивнула Ханна. — Давай.

— Нет! — взвыла Эммелин.

— Эммелин, ну что ты как младенец. Он же сгниет не по правде, — объяснила Ханна. — Сделаем тебе какую-нибудь маску попротивней. Я поищу в библиотеке книги по медицине. Там должны быть картинки.

— А почему именно у меня будет эта проказа? — спросила Эммелин.

— Спроси Господа Бога, — пожала плечами Ханна. — Это он придумал.

— Нет, почему я должна играть Мариам? Я хочу кого-нибудь другого.

— А других ролей нет. Дэвид будет Аароном, потому что он самый высокий, а я — Богом.

— А почему не я — Бог?

— Потому что ты хотела главную роль. Или нет?

— Хотела, — сказала Эммелин. — Хочу.

— Тогда в чем дело? Бог даже не появляется на сцене. Я буду говорить из-за занавеса.

— А если я буду Моисеем? — спросила Эммелин. — А Мариам пусть сыграет Реверли.

— Никаких Моисеев, — отрезала Ханна. — Нам нужна настоящая Мариам. Она гораздо важней Моисея. Он появляется всего один раз, за него будет Реверли, а слова скажу я из-за занавеса. Или Моисея вообще уберем.

— А может, разыграем другую сцену? — с надеждой предложила Эммелин. — Про Марию и младенца Иисуса?

Ханна недовольно фыркнула.

Репетируют, поняла я. Альфред, лакей, говорил мне, что в одни из ближайших выходных состоится семейный концерт. По традиции в этот день кто-то поет, кто-то читает стихи, а дети ставят сценку из бабушкиной любимой книги.

— Мы выбрали эту, потому что она очень важная, — объяснила Ханна.

— Не мы, а ты выбрала, потому что она важная, — возразила Эммелин.

— Именно, — согласилась Ханна. — Она про отца, у которого двойные правила: для сыновей — одни, а для дочерей — другие.

— Что на редкость благоразумно, — добавил Дэвид.

Ханна не обратила на него внимания.

— Мариам и Аарон виновны в одном и том же грехе: осуждали женитьбу брата…

— И что они говорили? — заинтересовалась Эммелин.

— Неважно, они просто…

— Ругались?

— Нет, дело не в этом. Важно то, что Бог решил наказать Мариам проказой, а с Аароном просто поговорил. Как ты считаешь, Эммелин, разве это честно?

— А Моисей женился на африканке? — спросила Эммелин.

Ханна сердито тряхнула головой. Я уже успела заметить, что это ее привычный жест. Длиннорукая, длинноногая, она вся горела какой-то нервной энергией и очень легко срывалась. Эммелин, напротив, походила на ожившую куклу. И хотя черты их были похожи — носы с легкой горбинкой, ярко-голубые глаза, одинаковый рисунок рта — на лице каждой из сестер они смотрелись совершенно по-разному. В то время как Ханна напоминала сказочную фею — порывистую, загадочную, нездешнюю — красота Эммелин казалась более земной. И уже в то время ее манера складывать губы и слишком широко распахивать глаза напоминала мне фотографии красоток, которыми торговали в наших краях лоточники.

— Ну, женился или нет? — допытывалась Эммелин.

— Да, Эмми, — засмеялся Дэвид. — Моисей женился на ефиоплянке. А Ханна злится потому, что мы не разделяем ее взглядов на женскую независимость. Она у нас суфражистка.

— Ханна! Ну что он дразнится? Скажи ему, что ты не такая!

— Почему же? Конечно я суфражистка. И ты тоже.

— А Па не знает? — шепотом спросила Эммелин. — А то он страшно рассердится.

— Ерунда, — фыркнула Ханна. — Наш Па — просто котеночек.

— Никакой он не котеночек, а настоящий лев, — дрожащими губами возразила Эммелин. — Пожалуйста, не зли его, Ханна.

— Не бойся, Эммелин, — сказал Дэвид. — Сейчас все женщины — суфражистки, это модно.

— А Фэнни никогда ничего такого не говорила, — недоверчиво произнесла Эммелин.

— Все девушки, которые хоть что-нибудь из себя представляют, в этом году на первый выезд в свет наденут не платье, а костюм, — продолжал Дэвид.

Эммелин вытаращила глаза.