Когда падают листья... - [21]

— Хорош рассуждать, — грубо оборвал его Богдан, — его убили.

Мужчины еще раз поглядели на труп, а потом дружно перевели взгляд на бывшего наставника.

— Щерк не пил.

Некоторое время все молчали, а потом Дарен все же рискнул высказаться:

— Не нравится мне все это. Ненатурально. Такое ощущение, что нас специально подвели к мысли, что его убили.

— А мы, тупаки, понять этого не в состоянии, конечно, — с сарказмом отозвался Веселин и, дождавшись кивка от Богдана, добавил: — не он первый такой синюшный тут.

— Много их?..

— Щерк седьмой. Богдан, куда его?

— Позови кого-нибудь из своих ребят, — холодные серые глаза войника сузились, — и прихвати этого… как его? Ждана. Пусть проводят Щерка достойно.

Дар спросил:

— Вы были знакомы, наставник? — и тут же пожалел об этом — таким холодом повеяло от бывшего наставника.

— Отчасти.

Ждан показался перед непосредственным начальством не в лучшей красе: с разбитой в кровь губой, порезанной кольцом-шипом щекой и хромой ногой. Но мальчишка, несмотря на свой вид, то и дело помимо воли гордо поднимал подбородок, будучи жутко довольным собой: после того, как он расправился с возжелавшими его любвеобильными личностями, пусть это и стоило ему выбитого зуба, Ждан чувствовал себя старше и сильнее. Хотя, в сущности, ничего из ряда вон выходящего он не сделал: дрался-то с таким же молодняком, с каким кулаками мерялся и в родной веснице.

Но дело было вовсе даже не в этом. Рыжая Марта, та самая, которая так не понравилась Дарену, очень понравилась самому Ждану. И парень готов был съесть собственные носки, если ему показалось, что он увидел на себе ее заинтересованный взгляд.

От вида трупа ему резко стало нехорошо, но показать эту слабость значило бы пасть в глазах остальных войников, в том числе и самой Марты, и поэтому он, сцепив зубы, и стараясь не глядеть на повешенного и резковато двигаясь, копал тяжелой лопатой могилу вместе с остальными.

На хоронимого ему было, откровенно говоря, глубоко плевать. Он его не знал.

Это свойственно почти всем людям — относиться к чужим смертям, как неприятной обыденности. Мы с фальшивым сочувствием на лице можем обсуждать чьи-то смерти, но пока сама смерть не коснется тебя краем запыленного плаща, мы не будем искренни. Вот и Ждан относился к этой категории людей. И, по большому счету, его было не за что осуждать.

Начался дождь. Мелкая морось противно щипала за голые лопатки и морозными иголками прокатывалась по всей коже, оставляя тонкий липкий след.

Ждан и один из его товарищей опустили усопшего в землю на ритуальной доске и, осенив его в последний раз Оаровым знамением, забросали комьями земли.

Парень еще успел позлорадствовать расстройству желудка одного из товарищей, прежде чем его самого вывернуло наизнанку.

Марта, передернув плечиками и фыркнув, отвернулась и направилась обратно в здание.

Дарен смотрел на все это издалека, сложив руки на груди и накинув на голову капюшон. На бледном лице не отражались эмоции, а привычно нахмуренные брови не смогли бы сказать случайному прохожему совершенно ничего. Правильно ли это?.. Он не знал. Да и не захотел бы знать, потому как меняться было бы слишком больно. Да и нужно ли? Не лучше ли пребывать в незнании до конца жизни?..

Ему был чужд обычай хоронить людей в земле: сразу же представлялись могильные черви и трупные мухи, выползающие из проеденных глазниц… Брр. Он зябко передернул плечами. Куда как лучше погребальный костер — чистая смерть. И ты будешь уверен, что над твоим телом не надругаются подземные жители. Внезапно мелькнула мысль, что надо предупредить знакомых о том, что его тело после смерти надо сжечь и развеять над морем с высокой скалы… Мелькнула и пропала.

А море осталось. Дарен никогда не видел теплого моря — только пенистые высокие гребни Лютого. Даже летом его температура редко поднималась выше пяти градусов, хотя самые смелые, вроде самого Дарена, рисковали купаться. И поэтому ему было до безумия интересно, что же это такое — теплое море. Купцы, приезжающие в весницу до стычки с Корином, рассказывали, что часто вода такая прозрачная, что можно увидеть ступни босых ног и стайки рыб. Дарен и тогда не верил в это, и сейчас сомневался.

"Все, — решил он, — как только закончу с Акиремой, двинусь дальше вдоль границы на юг".

И почему, почему бы ему не рассмеяться по-мальчишески задорно? Он ведь свободен, сво-бо-ден! Почему же от этой свободы хотелось выть раненым зверем? И бледная маска лица не шелохнулась — даже в глазах не вспыхнуло ни искорки. Застыть каменным изваянием — вот его удел. Так предначертано Матерью-Природой. И это будет правильно, ведь если у тебя каменное сердце, как ты можешь быть живым? Камню не место в живой груди, но он так глубоко врос, что выдернуть его уже нельзя…

Порадовался бы неизвестный скульптор, увидев однажды серое изваяние на поляне, устланной кленовыми листьями. И госпожа Осень позволила бы ему остаться с ней навечно. Скульптор бы приехал на следующий год — тоже осенью — и водрузил бы его, Дарена на специальный постамент с колесами, обмотал бы ивовыми веревками, чтобы тот не разбился в пути о землю, и привез бы домой. А жена скульптора — румяная и красивая — долго бы плакала над связанным камнем, увидев живую душу внутри…