Когда мы были чужие - [93]

— Ничего, они его еще раз продадут какому-нибудь болвану, — хмуро заметил дородный ирландец. — Вы разве не знаете, как это делается? Станционные буфетчики в сговоре с машинистами, они продают одно и то же по три раза, пока окончательно не протухнет. Потом выбрасывают собакам.

Через два дня пути на запад в меню появилось рагу из курятины.

— Ха! — фыркнул наш ирландец. — Куры-то с мехом. А первачки всегда на это покупаются.

— Что это значит? — сердито спросила у него Молли.

— Значит вон что: поглядите в окно, на прерию.

Все это утро мы наблюдали за стайками остроносых, упитанных зверушек, издали напоминавших щенков — они шныряли в траве и вставали столбиком у своих нор, с любопытством глядя на проезжавший поезд. — Луговые собачки, — надменно бросил наш спутник. — Это и есть ваше «рагу».

Молли внимательно на него посмотрела.

— Может, и вы бы не отказались от такого рагу, когда в Ирландии наступил картофельный голод. Разве нет, приятель? — Она широко, дружелюбно улыбнулась и протянула ему руку. — Без обид, ладно? Друзья зовут меня Молли, если вам интересно.

Здоровяк оглядел ее с ног до головы и усмехнулся.

— А меня друзья зовут Том, и вы, Молли, безусловно, правы. У нас люди траву ели во время Большого Голода, да еще песни пели — чтоб во рту было не так пусто.

— Ну, тогда, может, нам отведать этих кур? — предложила я.

На следующей остановке мы купили «рагу» и остались вполне довольны, мясо, во всяком случае, было свежее. Молли с Томом, попеременно вспоминая разные ирландские истории, пришли в выводу, что их отцы, вполне вероятно, прибыли в Америку на одном корабле.

Мы ехали и ехали, днем было душно, а ночью холодно. Я спала плохо — мешало зловоние, все сильнее распространявшееся в вагоне. Затем у молодой беременной женщины начались преждевременные роды, и проводник помог мне отгородить для нее мало-мальски изолированное пространство. Я соорудила ей лежанку, постелила чистые простыни, а Молли собрала по вагону тряпки. Женщине я объяснила, как нужно дышать — этому меня научила София. Младенец родился к западу от Омахи, розовенькая темноволосая девочка, и родители на радостях назвали ее Мэри Ирма. Отец раздобыл где-то ящик из-под мыла и купил на станции одеяльце, а Том спел колыбельную на гаэльском — «родном языке Бога», как он утверждал.

И вот, наконец, показались горы! Они встали за равнинами в Колорадо, гряда за грядой, в тысячи раз больше, чем горы в Опи, и они были покрыты чудесными лугами, способными накормить всех овец на свете. Не отрываясь, я смотрела, как играет солнце на скалистых обрывах, как скользят над водопадами легкие облака. Наш путь лежал сквозь леса, мы проезжали по горным мостам, ажурным и тонким, как нити стальной паутины. Когда мы добрались до хребта Уосатч, на иссиня-черном небе сверкал молодой месяц и зубчатые вершины грозно высились в ночи. С темного склона падал вниз серебристый ручей и растворялся во мраке, точно рассеяный свет самой луны. Я растормошила спящую Молли.

— Смотри! Ты видела что-нибудь прекраснее?

— Сон, из которого ты меня выдернула, — простонала она. — Мне снилось, что я не в поезде. Если тебе так нравятся эти горы, может, ты их вышьешь?

Я решила, что так и сделаю, для чего перебралась в вагон в самом хвосте, где те, кто не мог уснуть, при свете керосиновых ламп коротали ночь за чтением или игрой в карты.

Я с головой ушла в свою многоцветную вышивку, когда с севера налетела буря. Густые тучи накрыли поезд, точно огромная подушка. Хлестали полосы ледяного дождя, били со всех сторон. Над лощиной полыхали молнии, и проводники встревоженно перешептывались между собой. Для страха есть причина, заметил один из пассажиров, ведь мы едем по «убийственным милям», смертельно опасным для тех, кто прокладывал здесь дорогу, и для тех, кто водит по ней поезда.

В шахтерском городке поезд сделал остановку, и механика-рабочего послали посмотреть, в порядке ли сцепление тендерного вагона, в котором везут запасы угля. Возможно, машинист не слышал его и не заметил фонарь в бликах дождя. Возможно, тормоза были неисправны. Как бы то ни было, поезд дернулся вперед и смял механика, а затем отбросил тело вниз по обледеневшей насыпи.

Он страшно стонал, когда его принесли в служебный вагон. Я прибежала на крики. Его положили на узкую койку, почти тут же пропитавшуюся кровью. Под разодранными брюками виднелось бесформенное окровавленное месиво.

— Будь прокляты эти машинисты, — процедил кто-то рядом со мной, — мы для них хуже, чем грязь под ногами. — Это я — Хэнк, — позвал он раненого. — Мы с тобой, Билл. Мы никуда не уйдем.

— Дайте я осмотрю его, — сказала я.

Правая нога превратилась в кашу, а левую руку перекорежило до локтя. Одна сторона лица — сплошная корка запекшейся крови и грязи. Я посмотрела ему в глаза, как учила София. Зрачки расширенные, пульс слабый. Вся грудь в кровоподтеках, но я не решалась его трогать, опасаясь, что пострадали внутренние органы. Днем раньше, когда мы перекусывали на станции, я слышала, как пассажиры спрашивали совета у добродушного человека, к которому они обращались «доктор Уиндем», он ехал первым классом. Я попросила проводника, чтобы сходил за ним.