Когда море отступает - [7]

Солнце заходит, уводя на ночь в стойла фантастическую свою конницу. Набухшие бурдюки грозы дрейфуют по направлению к материку, который они тоже блокируют. Абель рвет в саду абрикосы. Один абрикос он бросает Жаку. Жак его выплевывает. Ах, я и забыл про бурю! Это поразительно: не память, а худое решето! Но вот я снова — только одну секунду — вижу Жака, его белое лицо, веснушки, круглые щеки, детскую улыбку, ямочки на щеках, голубые глаза. «Они еще зеленые», — говорит он про абрикосы. Вот и все. Но он улыбнулся мне. Он меня понимает. Он меня любит. Он меня простил. Через шестнадцать лет он вернулся из иного мира, чтобы на одно мгновение той улыбкой, от которой углублялись его ямочки, а на веки набегали складки, улыбнуться мне.

— Седьмая и восьмая бригады канадских войск наконец взяли Кан…

Звуковая волна была на исходе, доносился лишь ее театральный шепот. Громадный светящийся шеврон в виде буквы V возник на песчаном холме — том самом, который в течение нескольких минут успел раскрыть перед зрителями важную часть мировой истории.

— Дорога на Париж открыта. Это — Победа. Но только, увы, какой ценой она нам досталась!.. Имена героев навсегда начертаны в наших сердцах, так же как они навсегда начертаны на скрижалях истории.

Имена героев начертаны, да, — на кладбище! Да и начертаны они были лишь после того, как героев разыскали!.. Абель силится побороть волнение, вызванное лживыми, пустыми словами: «в наших сердцах». Слова! Words! Words! Лицедейство и тлен!

— Посетите с благоговейным чувством музей и братские кладбища. Пусть они вам напомнят, какой ценой досталось Освобождение.

Дверь отворилась. Седовласый гид изобразил на своем тщательно выбритом лице любезную улыбку.

— Выход здесь, господа.

— Здравствуй, — сказал мальчик. — Я тебя не узнал в темноте.

Приятно было видеть его веснушки, его ежистые волосы, его хорошенькое, но отнюдь не ангельское личико, его небесно-голубые глаза, которыми он в упор смотрел на взрослого дядю, его нос, который неизменно морщился, когда мальчугану нужно было выговорить трудные для произношения слоги, его рот, в котором не хватало одного переднего зуба.

— Здорово, Оливье!

— Я хотел солдатиков с парашютами, да мать не хочет, говорит: навидалась я их!

Высокая старуха в черном, с завитушками над ушами, в шляпе с вуалеткой окликнула его:

— Оливье! Не приставай к дяде!

Голос у старухи был сердитый, а щеки добрые, напоминавшие сморщенное яблоко. А какое славное имя дали мальчишке — Оливье!

Естественный перламутровый свет, заливавший пространство от Аснелля до самого Хаоса, озарял Мэлберри. Сизое с ослепительно белыми полосами постепенно сменилось многоцветными отблесками. На муаровом горизонте, казалось, покачивались невероятных размеров гроба, обтянутые морскими водорослями.

На площади Освобождения, у Ворот Войны орифламмы метали в глубь Нормандии копья колышущихся пламен.

Молодая женщина смотрела на Абеля — она широко улыбалась, глаза у нее смеялись. Она хорошо знала этот взгляд, ушедший внутрь, это состояние сомнамбулы. Еще один!

Посетители, стряхнув с себя оцепенение, окликали друг друга, — тут были крестьяне, горожане, туристы, приехавшие сюда на Троицын день и пользовавшиеся случаем. Это был тоже своего рода музей, музей головных уборов и галстуков! По зале прошел верзила с длинной шеей, с нескончаемым туловищем; штаны плотно облегали крысиные его ягодицы и короткие смешные ножки. Эта типичная «пехота» волочила за собой запыхавшуюся, раскрасневшуюся девицу в платье ярко-зеленого цвета.

Абель рассматривал манекен женщины-солдата. Вся подтянутая, в форме цвета морской волны, ни единой развившейся пряди — это было олицетворение войны безвредной, домашней. Легенда ясно указывала: «Женский морской корпус». Войне, его войне женского корпуса как раз и не хватало! Здоровенный американец залез манекену под юбку, пощупал ягодицы, состроил гримасу и, получив подзатыльник от возмущенной спутницы, заржал и ушел, искоса взглянув на Абеля… Каким-то чудом он угадал, что этот человек должен понимать по-английски:

— Hello, man! The hun if it![2]

Фигура, изображавшая женщину-моряка, улыбалась своей неизменной улыбкой.

Большинство снимков, выставленных за Воротами Войны, были сделаны уже после высадки. Солдаты в касках, зажав сигареты в зубах, стройным строем спускались по сходням с борта шлюпки, стоявшей на неправдоподобно тихой воде. Вдруг Абель застыл на месте. Среди всех этих приукрашенных фотографий невольно приковывала внимание только одна. Этот увеличенный снимок был слаб с точки зрения технической, но от него веяло подлинной жизнью — видимо, он был извлечен из документального фильма. Легенда указывала: «Plage Gold[3] 6 июня. На заднем плане солдаты ложатся, укрываясь от огневого вала немецкой артиллерии».

На переднем плане, слева, согнувшись под тяжестью снаряжения, каску сдвинув на лоб, в маскировочной сетке с причудливыми фигурками, с вещевым мешком, напоминающим верблюжий горб, идет человек. Нижняя часть фотографии захватила лицо до подбородка, но так как снимали сверху, то видно и спину. Длинный нос. Набрякшие веки. Искривленный рот. Рядом орет снятый в профиль унтер-офицер; сумка у него в виде торбы. Что он орет, это видно по оттянутой нижней губе. За ним идет еще человек, похожий на придавленного ношей носильщика. Сзади еще трое. Тот, что слева, с красным крестом на рукаве, держит автомат, который, по-видимому, принадлежит бредущему рядом с ним однополчанину, — тот волочит ногу и подставляет киносъемочной камере свое мертвенно-бледное лицо: оно не больше почтовой марки, но на нем написана вся глубина человеческого страдания. Сейчас же за этой группой колонна делает крутой поворот — там вода, и люди ее обходят. Пехотинцы, кто даже не опустив голову, кто на коленях, кто ползком, кто на корточках, наваливаются друг на друга, и они всё прибывают, теснятся, ряд за рядом, ряд за рядом, и печальное это шествие доходит до правого края фотографии, где можно различить тусклую звезду на грузовике… Колонна снова ломается, возвращается налево — получается буква Z. Крохотные человечки пригибаются, укрываясь от огневого вала, о котором говорит легенда, — уродливые полевые мыши, вставшие на задние лапки или наполовину в воде. В промежутке между теми, что сняты крупным планом, и фигурками, движущимися в глубине, в этом пустом пространстве, в центре, падает солдат, вытянув руку с раскрытой, точно чашечка цветка, ладонью. Он только что выронил карабин с коротким штыком, выпустил его из рук, и оружие висит в воздухе. Человек и карабин сейчас упадут в воду, в которой отражается вся эта сцена. Но проходит секунда, а человек не падает. Он, так же как и карабин, держится в воздухе. Пока необыкновенный этот документ будет цел, солдат все будет падать, парализованный длительной выдержкой, и его паралич еще страшнее смерти, ибо, когда наступает смерть, вслед за нею приходит забвение.