Когда играли Баха - [4]

Потом он долго слушал и сердито смотрел на молоденькую девушку, усердно трудившуюся за своим столом. Девушка лишь вторую неделю работала в отделе, ничего не знала и взгляд Землянского, обращенный на нее, воспринимала за недовольство ею, тогда как Федор Иванович совсем не замечал ее.

— Хорошо, — устало вздохнул Федор Иванович, — в магазин я зайду. А дальше как знаешь. В конце концов можешь сходить и одна, я останусь с Алешкой... Да, представь себе, мне с ним весело...

Наконец Федор Иванович закончил разговор, с чувством швырнул трубку на рычаг и глубоко вздохнул.

Обедал он в буфете, потом просматривал газеты, курил и без десяти два уже вновь сидел за своим рабочим столом. И в это время в распахнутые створки окна донеслись звуки траурного марша Мендельсона. Не очень слаженно, но торжественно и грустно пели трубы, ритмично и чуточку бодрее ухал ударный инструмент, и вот уже Федор Иванович отложил шариковую ручку и задумчиво откинулся на спинку кресла. «Кто-то умер, — отрешенно подумал он. — Жил, суетился, а потом взял и умер. На этом все и кончилось: ни суеты, ни очередей в магазины. Хорошо. И кто больше потерял: он, умерший, или мы, живущие, — никому не ведомо. Сейчас отвезут на кладбище, последний раз взглянут и — пухом тебе земля. Хороший пух — два метра чернозема и глины над головой. А солнце все также будет светить, люди будут ссориться и думать о будущем отпуске, торопя время и потихоньку, но верно подвигаться к своему земному пределу. Слава богу, — думал Федор Иванович, — что хоть здесь завидовать некому: все смертны. Вот это и есть самая высокая справедливость, — усмехнулся Федор Иванович, — которую нам, увы, дает только смерть».

Он поднялся из-за стола и, неторопливо подойдя к окну, выглянул на улицу. У соседнего подъезда стояла грузовая машина с открытыми бортами, десятка два людей окружили ее, темно выделяясь на фоне алого сукна, которым был обтянут гроб и кузов с венками у переднего глухого борта. Еще какое-то мгновение смотрел Федор Иванович на эту грустную картину с безучастным любопытством, а потом вдруг вздрогнул и даже откачнулся от окна. Молодая женщина в черном платье... Показалось? Он высунулся из окна, навалившись на подоконник грудью, и окончательно убедился, что женщина в черном — Инна...

Через минуту Федор Иванович, не очень вежливо тесня людей, протолкался к машине.

— Инна, — тихо позвал он, испуганно косясь на гроб и неловко оттискивая в сторону мужчину в клетчатой рубашке и американских джинсах.

Инна медленно повернулась и с недоумением посмотрела на него. Волосы, когда-то свободно лившиеся на ее узкие плечи, теперь были собраны в строгую, аккуратную прическу, не молодившую ее. Несколько секунд она пристально всматривалась в Федора Ивановича, потом узнала его и удивленно спросила:

— Вы? Откуда?

— Я только что увидел... из окна, — торопливо начал объяснять Федор Иванович, но в это время мужчина в клетчатой рубашке что-то сказал Инне на ухо, она согласно кивнула и пошла было к машине, но, вспомнив о Федоре Ивановиче, оглянулась и одними губами прошептала:

— Извините.

— Ничего. — Он бросился помогать ей забраться в машину, потом смотрел, как она и высокая сгорбленная старуха устраивались в головах покойницы, собрался было уходить, но вдруг заметил, что Инна знаком подзывает его.

— Приходите к нам, — просто сказала Инна, — на поминки. Она вас помнила и все время ждала. Приходите.

— Приду.

Машина тронулась, сопровождаемая людьми медленно миновала двор, а затем, выехав на автостраду, резко набрала ход и очень скоро смешалась с густым автомобильным потоком...

Вечером Федор Иванович выпил двести граммов водки. Ему было плохо, очень плохо, и он долго бродил по парку, угрюмо и пристально глядя перед собою. Светила луна, дул легкий прохладный ветер, а на концертной площадке играли Баха.