Когда цветут камни - [12]

— Эка гонят! Значит, там что-то не ладится.

— Похоже, прорыв обозначился, как под Москвой в сорок первом. Тогда эшелоны тоже гнали без остановок.

Разговаривали два бывалых воина, возвращающихся на фронт из смоленского госпиталя. Один из них — москвич, другой — волжанин. Вместе с ними на скамейке сидел Леня.

— Гитлер собрал большие силы: в Арденнах наступает. Разобьет англичан и американцев, затем кинется к нам, если уж не кинулся. Спешим, — значит, прорывом запахло.

— Прорыв не прорыв, но резервы надобны командованию и по другому соображению, — успокоил москвича волжанин. — Всяко может случиться. Но с ходу в бой нас не бросят: новобранцев много.

— Да, ты прав, — согласился москвич. — С такими недельки две придется поползать с деревянными гранатами… Хуже этого нет: атаковать пустые кусты…

Леня хотел возразить ему, но промолчал, здесь никто не считал его новобранцем: на руках у него был индивидуальный литер, он ехал на фронт по особой разнарядке в снайперскую команду.

В Бресте стало известно, что все маршевые роты и команды поступают в распоряжение командования 1-го Белорусского фронта.

— Вот куда нас определяют. Теперь все понятно!

— Значит, наступать…

Ночью эшелон остановился на каком-то полустанке, уже на польской земле. Представители действующих частей фронта, встретив эшелон, повели маршевые роты в разных направлениях. Лене выпало идти с группой новобранцев под командой высокого и тонкого, как жердь, старшины. Покрикивая: «Шире шаг!» — старшина повел людей через глубокие овраги в лес.

Дул холодный встречный ветер. На каждом шагу — рытвины, канавы. Справа виднелись поселки, тут бы и переночевать, но старшина будто не замечал усталости людей и вел их все дальше.

— Куды мы идем? — спросил кто-то старшину.

— На ночлег, — ответил тот. — Шире шаг!..

В строю начался ропот:

— Какой теперь ночлег, скоро утро.

— Почему бы не остановиться на ночевку в селе?

— Видно, нельзя. Подремали на ходу.

— Почему нельзя? Переночевали бы хоть у порожка, и тогда веди куда положено.

Раздался голос старшины:

— Стой!.. Разъясняю: устраиваться на ночлег в населенных пунктах здесь запрещено. Потому как есть такой приказ. Вчера сам генерал Бугрин здесь был. Даже штабы резервных частей и тылов выгнал из домов в лес, в овраги и заставил строить блиндажи. Мы тоже сейчас будем строить. Потому как немецкие бомбардировщики кидают бомбы без разбора, из-за нас могут мирные жители пострадать. Понятно? Шагом марш… Шире шаг!

Через два дня строительство блиндажей было закончено. Новобранцы, по командам старшины, приводили себя в порядок: стриглись, мылись, получали шинели, каски, подшлемники…

Лет с двенадцати, подражая отцу, Леня внимательно следил за своим волнистым чубом и не думал он, что теперь придется расстаться с ним. В райвоенкомате ему выдали курсантский паек и в аттестате пометили: «курсант». Однако старшина без размышлений посадил Леню на раскладистый стул, поднес к чубу машинку. И повалились волнистые пряди на пол.

— Вот так, товарищ курсант, то бишь рядовой стрелок-снайпер, не положено тебе иметь чуб, иначе в волосах «автоматчики» заведутся. Гвардейцы уничтожают их на подходе…

Слушая старшину и горестно морща высокий лоб, Леня мысленно прощался со своим красивым чубом. Не положено так не положено. Что поделаешь! И тут же подумал о Варе, о письме, которое не успел дописать.

Он уже на фронте, недалеко от Вислы, правда, еще в резерве. Но не сегодня-завтра будет на Вислинском плацдарме.

С той стороны Вислы доносились глухие, точно грудной кашель, выстрелы пушек. По дороге мимо блиндажей армейского резерва двигались грузовики со снарядами и минами, и думалось, движутся они медленно для того, чтобы не прекращался этот пушечный кашель. Война, война… Сколько она ежедневно пожирает человеческих жизней! Сколько людей калечит!

И теперь снова вспомнил Леня, как отец изрубил свой протез. Было это осенью, на молодежном субботнике по заготовке крепей. Отец хотел показать, как быстрее разделывать сваленное дерево, и, перебегая от комля к вершине, в спешке запнулся носком протеза о сук. Запнулся и упал.

— Сломал… Ээ, гад, Гитлер!.. — вырвалось тогда у отца. И сгоряча, в ярости он в мелкие кусочки изрубил протез, приговаривая: «Гитлер! Гитлер!», словно и в самом деле под топор ему попался тот, ненавистный, с черными усиками. Лишь спустя много времени Леня осмелился спросить отца: «Зачем изрубил протез?» Отец помолчал минуту и сказал: «А как ты думаешь, сынок, где бы я сейчас был, если бы не потерял ногу?» Леня знал, какого ответа ждал от него отец: «Конечно, на фронте, в своей дивизии». Но, чтобы не бередить сердце фронтовика, промолчал.

Когда Леня получил повестку из райвоенкомата и стал торопливо собираться в дорогу, отец внимательно наблюдал за ним. Отец знал, что такое фронт и как быстро ненасытная утроба войны может поглотить молодого, неопытного парня, и в то же время не мог перечить самому себе: если все будут беречь сыновей от фронта, то кто же одолеет Гитлера?

И когда Леня вскинул за спину фронтовой вещевой мешок отца, стал на лыжи, отец будто в шутку попробовал столкнуть его в снег.