Кобзарь - [34]

может, они знают...

Может, они догадались...

Нет, не догадались —

они добрые...» И Ганна

тяжко зарыдала.

VI

Трижды речка замерзала

и трижды вскрывалась;

трижды в Киев работницу

Катря провожала,

как мать свою. И в четвертый

ее проводила

до кургана в поле чистом

и Бога молила,

чтоб скорее возвращалась,

а то пусто в хате,

словно мать ушла куда-то,

покинула хату.

В воскресный день после пречистой —

после успенья, дед Трофим,

надевши брыль, в сорочке чистой

сидел у хаты. Перед ним

играл с собакой внучек малый,

А внучка, в кофту нарядясь

в Катрусину, как бы пришла

проведать дедушку. Смеясь,

старик с шалуньей говорил,

как с настоящей молодицей:

«А что же ты без паляницы?

Иль по дороге кто стащил?

Или забыла взять из хаты?

А может, вовсе не пекла?

Э, стыдно как! Ну, хороша ты!..»

Вдруг — глядь! — работница вошла

Во двор. Со стариком внучата

бегут встретить свою Ганну.

«А Марко?» — в тревоге

деда спрашивает Ганна.

«Все еще в дороге».

«А я нынче утомилась,

дошла к вам насилу.

Не хотелось на чужбине

ложиться в могилу!

Только б Марка мне дождаться...

Так тяжко вдруг стало!»

И внукам из узелочка

гостинцы достала —

дукатики, и крестики,

да бусы цветные

Яриночке, да из фольги

образки святые;

Карпу глиняную птичку

и лошадок пару,

и четвертый уже перстень

от святой Варвары

Катерине. Деду свечки

из воска святого;

лишь себе с Марком подарка

Ганна никакого

не принесла, не купила,

денег не хватило,

а работать не могла уж.

«А тут где-то было

полбубличка!»

По кусочку

детям раздавала.

VII

Вошла в хату. Катерина

ей ноги помыла

и полдничать усадила.

Не до того было

старой Ганне.

«Воскресенье

когда?» — вдруг спросила.

«Через день».— «Молебен нужно

справить — помолиться

Николаю-чудотворцу,

вынуть бы частицу, —

что-то долго Марка нету...

Сохрани нас Боже, —

он в пути не заболел ли,

вернуться не может?»

Заплакала работница,

еле-еле встала

из-за стола.

«Катерина!

Не та уж я стала:

состарилась, силы нету

на ноги подняться.

Тяжко, Катря, в чужой хате

смерти дожидаться».

Захворала, несчастная.

Уж и причащали

и соборовали Ганну,

да легче не стало.

Возле хаты Трофим старый

как убитый бродит.

Катерина ж от болящей

на шаг не отходит;

День и ночь она над Ганой

очей не смыкает,

А сычи на крыше ночью

худое вещают.

Ни минуты болящая

покоя не знает,

все расспрашивает Катрю:

«Катруся родная!

Что, Марко не воротился?

Ох, если б я знала,

что дождусь его, увижу,

может, легче б стало».

VIII

Идет Марко с чумаками.

Идет, распевает,

не спешит, волов пастися

в степи отпрягает.

Везет Марко Катерине

сукна дорогого.

Шелком шитый пояс красный

для отца седого.

Красный с белою каймою

платочек для Ганны,

А еще ей на очипок

парчи златотканой.

А для деточек сапожки,

фиг и винограду,

а всем вместе им — красного

вина из Царьграда

ведра три везет в бочонке,

доброй икры с Дона, —

всего везет, да не знает,

что творится дома.

Идет Марко, не горюет.

Пришел — слава Богу!

И ворота отворяет,

и молится Богу.

«Слышишь ли ты, Катерина?

Марко воротился!

Беги встречать. Скажи ему,

чтоб поторопился!..

Слава тебе, Христе-боже!

Дождалась насилу!» —

и Отче наш тихо-тихо,

как сквозь сон, твердила.

Старик волов распрягает

и ярма снимает

узорные. А Катруся

Марка обнимает

«Где же Ганна? Не спросил я

про нее ни слова...

Да жива ли?»

«Жива, Марко,

только нездорова,

худо ей. Пойдем скорее,

пока распрягает

отец. Давно тебя, Марко,

Ганна ожидает».

Пошел Марко с Катериной

и стал у порога

испуганный... Ганна шепчет:

«Слава... слава Богу!

Иди, Марко... Слышишь, Катря,

ты выйди, родная:

расспросить его должна я,

поведать, что знаю».

Тихо вышла Катерина,

а Марко к постели

подошел и наклонился.

Ганна молвит ело:

«Марко, в лицо погляди мне,

видишь, какой стала.

Я не Ганна, не наймичка, я...»

И замолчала.

Марко плакал и дивился,

вновь глаза открылись,

грустно, грустно поглядела —

слезы покатились.

«Прости меня. В чужой хате

свой век прожила я...

Прости меня... я, сыночек,

твоя мать родная».

И умолкла...

Марко обмер,

земля содрогнулась.

Очнулся он... к ней — к родимой,

а мать уж заснула!

Кавказ

За горами горы, тучами повиты,

засеяны горем, кровью политы.

Спокон веку Прометея

там орел карает.

Что ни день долбит он ребра,

сердце разбивает.

Разбивает, да не выпьет

крови животворной —

вновь и вновь смеется сердце

и живет упорно.

И душа не гибнет наша,

не слабеет воля,

ненасытный не распашет

на дне моря поля.

Не скует души бессмертной,

не осилит слова,

не охает славы Бога,

вечного, живого.

Не нам с тобой затеять распрю!

Не нам дела твои судить!

Нам только плакать, плакать, плакать

и хлеб насущный замесить

кровавым потом и слезами.

Кат издевается над нами,

а правде — спать и пьяной быть.

Так когда ж она проснется?

И когда ты ляжешь

опочить, усталый Боже,

жить нам дашь когда же?

Верим мы творящей силе

Господа-владыки.

Встанет правда, встанет воля,

и тебя, великий,

будут славить все народы

вовеки и веки,

а пока — струятся реки...

Кровавые реки!

За горами горы, тучами повиты,

засеяны горем, кровью политы.

Вот там-то милостивцы мы

отняли у голодной голи

все, что осталось, — вплоть до воли,

и травим... и легло костьми

людей муштрованных немало.

А. слез, а крови? Напоить

всех императоров бы стало.

Князей великих утопить

в слезах вдовиц. А слез девичьих,

ночных и тайных слез привычных,

а материнских горьких слез!

А слез отцовских, слез кровавых!