Кобзарь - [33]

Перед самым перелазом

младенец повитый —

но не туго; и новенькой

свиткою прикрытый.

Видно, мать запеленала,

хоть лето — укрыла

последнею одежею!...

Глядели, молились

дед да баба. А младенец

словно умоляет:

ручки выпростал, бедняжка,

и к ним простирает,

крохотные... и притихнул,

как будто не плачет,

а чуть хнычет.

«Ну что, Настя? Видишь! Теперь, значит,

мы с тобой не одиноки!

Вот судьба, вот счастье!

Ишь какое, чтоб не сглазить!

Бери ж дитя, Настя,

неси в хату, а я съезжу

сам за кумовьями

в Городище...»

Чудно, право,

бывает меж нами!

Одни сына проклинает

и прочь выгоняет.

Другой свечечку, сердешный,

потом добывает

и, рыдая, ее ставит

перед образами —

нету детей!.. Чудно, право,

бывает меж нами!

III

Вот три пары на радостях

кумовьев набрали,

и мальчика окрестили,

и Марком назвали.

Растет Марко: старики же

души в нем не чают,

где усадить, где уложить,

хлопочут — не знают.

Год проходит. Растет Марко,

дойная корова

живет в холе, в роскошестве.

Но вот, черноброва,

молода и белолица,

пришла молодица

на тот хутор благодатный

работать проситься.

«Что ж? — дед молвит.— Возьмем, Настя»

«Возьмем, Трофим,— нужно ж,

ведь стары мы и хвораем,

и дитя к тому же.

Хоть подрос Марко немножко,

Но все ж таки надо

заботиться о ребенке».

«Твоя правда, надо;

век, мне данный, слава Богу,

и я прожил, знаю,—

уходился. Ну, так как же,

что возьмешь, родная,

за труды?»

«Да что дадите».

«Э, нет, дочка, что ты!

Это ж плата за работу,

за твою работу.

Говорят: кто не считает,

тот не наживает.

Вот уж разве так, голубка;

ни ты нас не знаешь,

ни мы тебя. А поживешь,

оглядишься в хате,

да тогда и сговоримся

с тобою о плате.

Так ли, дочка?»

«Ну что ж, ладно!»

«Так входи же в хату».

Сговорились. Молодица

день встречает песней;

словно с паном обвенчалась,

купила поместье.

От рассвета до заката

и в поле, и в хате,

и за скотом ходит Ганна;

а вокруг дитяти

так и вьется; в воскресенье

и в будни ребенку,

словно мать, головку моет,

ему рубашонку

каждый божий день меняет.

Вместе с ним катает

повозочки, а уж в праздник

и с рук не спускает.

Старики мои дивятся,

Богу бьют поклоны...

Наймичка же сна не знает,

по ночам со стоном

свою долю проклинает,

плачет горько, тяжко;

да никто того не знает,

не слышит бедняжки,

кроме Марка маленького.

Да и он не знает,

отчего слезами Ганна

его умывает;

отчего его целует

и молится жарко,

сама не съест и не допьет,

а накормит Марка.

Не знает он. Когда в люльке

порой среди ночи

пробудится, шевельнется,

она сразу вскочит,

крестит его,- баюкает, —

за стеною слышит,

спит спокойно ли ребенок,

как во сне он дышит.

Утром Марко к своей Ганне

ручки простирает —

и наймичку с улыбкою

мамой величает...

Не знает он. Растет себе,

растет, подрастает.

IV

Немало лет уже минуло,

годы немало утекло.

На хутор горе завернуло

и слез немало принесло

Бабусю Настю схоронили

и еле-еле отходили

Трофима-деда. Пронеслось

несчастье злое и уснуло —

на хутор снова благодать

из-за лесов седых вернулась

к Трофиму в хату отдыхать.

Уже Марко чумакует

и осенью не ночует

ни у хаты и не в хате, —

кого-нибудь нужно сватать!

Задумался Трофим старый,

спросить Ганну надо б!

Да к работнице. А Ганна

к королевне б рада

сватов слать: «Марка спросить бы,

ему лучше знать-то».

«Ладно, дочка, Марка спросим,

да и станем сватать».

Расспросили, столковались,

сватов снарядили.

С рушниками к Марку в хату

люди воротились,

с хлебом святым, обмененным.

В жупане богатом

кралечку нашли такую —

хоть гетману сватай,

так не стыдно. Вот какое

выискали диво.

«Спасибо вам! — старик молвит, —

а теперь счастливо

довести нам нужно дело

до конца бы, люди,—

обвенчать их. Да еще вот:

кто ж матерью будет

посаженой? Нет ведь Насти!...»

И заплакал тяжко.

Только наймичка у двери

за косяк, бедняжка,

ухватилась и застыла.

Смолкли в хате люди,

горько наймичка шептала:

«Кто ж матерью будет?..»

V

Время шло. Уж молодицы

каравай месили

на хуторе. Отец старый,

не жалея силы,

с молодицами танцует,

и двор подметает,

да прохожих да проезжих

к себе зазывает,

Варенухой угощает

и на свадьбу просит.

Знай бегает — а самого

еле ноги носят.

Во дворе и в хате хохот

и шум небывалый,

и бочонки выкатили

с громом из подвала.

Прибирают, пекут, варят...

Да только чужие.

Где же Ганна? На святое

богомолье в Киев

пошла она. Молил старый.

Просил Марко слезно

матерью быть посаженой.

«Нет, Марко! Как можно!

Я же наймичка, — неловко

сидеть-величаться

мне на свадьбе... Станут люди

над тобой смеяться.

Пусть Господь вам помогает!

Пойду помолюсь я

святым в Киеве, а там уж

домой ворочуся

в вашу хату, коль примете.

Пока будут силы,

потружусь я...»

С чистым сердцем

крестом осенила

Марка Ганна... Заплакала

и вышла в ворота.

Зашумела свадьба в доме,

и пошла работа

музыкантам и подковкам,

столы поливают

варенухою. А Ганна

бредет, ковыляет.

Пришла в Киев, у мещанки

стала, поселилась,

Нанялась носить ей воду —

денег не хватило,

чтобы отслужить молебен.

Носила, носила,

заработала немного

и в лавре купила

Марку шапочку святую

с Ивана святого,

чтоб голова не болела

у Марка родного.

И колечко от Варвары

невестке достала

и, всем святым поклонившись,

домой возвращалась.

Возвратилась. Катерина

и Марко встречают

за калиткой, ведут в хату

и за стол сажают;

напоили, накормили,

про путь расспросили,

ей в горнице Катерина

постель постелила.

«За что они меня любят?

За что почитают?

О Боже мой милосердный,