Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - [32]

С этой минуты Али-Эметэ о дяде своём ничего более не слыхала. Трудно было и слышать, так как Надир-шах, не стесняясь в своём произволе ничем, приказал двум евнухам своего сераля снять с своего любимого визиря Сипех-Селар-хана голову и принести ему; потом, когда ему принесли эту голову в шёлковом мешке, то он два дня над ней плакал, но, разумеется, этим её не воротил, а в утешение себе велел конфисковать все накопленные его визирем богатства, пустив по миру одинаково и его детей, и его племянников.

По поводу долгого неполучения от дяди известия она помнит — тогда не было ей ещё шестнадцати лет, — что её возили к какому-то английскому лорду, который дал ей небольшую сумму денег и поручил по его бланку вытребовать несравненно большую сумму, положенную на её имя в иезуитском коллегиуме, заявляя, что в этом всё её состояние. Она явилась за получением этой суммы и тут необыкновенной красотой своей обратила на себя особое внимание отцов иезуитов, которые с этой минуты не упускали уже её из виду. Кстати сказать, что лорд дал ей паспорт как английской подданной девице Шель де Тремуйль, и она опять начала получать, будто бы от дяди, небольшие суммы, дававшие ей способ поддерживать своё существование.

Но, рассказывая положение Али-Эметэ, мы совершенно забыли о нашей княжне.

С ней тоже случилось превращение. К ней приехал блестящий и красивый кузен, известный нам князь Андрей Васильевич Зацепин, давший дяде слово во что бы то ни стало отыскать его дочь.

Приезд его смутил весь монастырь. Сама аббатиса находила, что редко случается встретить такого истинного джентльмена, каким был её кузен. Смущение это усилилось, когда узнали, что он привёз княжне известие о смерти её отца и бланк на новые пять миллионов франков в гамбургском банке. При этом он передал ей последний совет её умирающего отца не вдаваться в политику.

«Боже мой, с чего отец мой мог думать, что я занимаюсь или хочу заниматься политикой», — рассуждала она, смотря на своего красавца кузена.

— Я полагаю, что я выше политики, и стою только на том, что мне само по себе должно принадлежать, — отвечала она с такой гордостью, что заставила его подумать: «Боже мой, ну чем не наследница русского престола?»

Князь Андрей Васильевич, снабжая её отцовскими миллионами, доставил и все бумаги, определявшие её происхождение. Из этих бумаг княжна Настасья Андреевна, или принцесса Елизавета, увидела, что она действительно после своих трёх кузенов старшая представительница великих князей владимирских, суздальских и московских, а главное, родная и законная племянница умершей императрицы Анны, от её родной сестры Парасковьи Ивановны. Опираясь на эти бумаги, она решила назваться княжной Владимирской-Зацепиной.

Пришло время княжне Владимирской оставить монастырь. Она не знала, что делать и где преклонить голову, несмотря на лежавшие в банках миллионы. Но, разумеется, отцы иезуиты умели не заставлять наследниц с миллионами затрудняться этим. Настасья Андреевна, не разделяя религиозных взглядов отцов иезуитов, не могла не быть благодарной им за её воспитание. Потому ли, что точно имели в виду её капиталы, а может быть, и потому, что они тогда уже составляли планы, которым суждено было развиться впоследствии, но они принимали в ней, можно сказать, отцовское участие. Они положительно её берегли и лелеяли. По наступлении времени её выхода они устроили её со всей роскошью и изяществом, но с полной скромностью и достоинством знатной сироты девицы. Небольшой, но вполне аристократический отель, изящная обстановка, приличный её положению выезд в церковь (католическую) на праздники и в классические пьесы театра; дуэнья, вполне соответствующая, из вдов заслуженных генералов, принадлежавших к высшему обществу, и не согласившаяся получать жалованья, а согласившаяся только жить с ней, потому что одной скучно; скромный приём коротко знакомых — всё это было так хорошо, так прилично, что против этого нечего было сказать. Княжна выезжала весьма мало; но когда выезжала, то поражала всех своей сдержанной, строгой, холодной, тем не менее пленительной красотой. Много крови испортила она красотой своей мадам Помпадур, которая страшно боялась, чтобы король Людовик XV где-нибудь её случайно не заметил. Правда, вдавшись в полный чувственный разврат, король не ценил уже ничего идеального. Помпадур это знала лучше, чем кто-нибудь; но она знала и то, что прихоти этих развратных стариков непредсказуемы и нужно беречься их, очень беречься...

Между тем Али-Эметэ крайне нуждалась. Она понять не могла, что это значит, что её дядя, который прежде был столь щедр на её воспитание, вдруг стал так скуп, когда она должна была жить и поддерживать себя в свете.

Сумм, полученных от английского лорда и из монастырского коллегиума, ей едва хватило на год. Потом она получила, будто бы от дяди, ничтожную сумму; но ей приходилось выплатить своему довольно обширному штату прислуги жалованья больше, чем была вся посылка. Думая о неисчерпаемых богатствах своего дяди, она положительно недоумевала, что сталось с ним? Не знала она того, что богатство этого дяди давно уже лежит в сундуках преемника Надир-шаха, а что теми небольшими посылками, какие она получала, она обязана отцам иезуитам, которые всматривались в её жизнь и, оценивая её действительно редкую красоту, думали, не пригодится ли она к чему-нибудь?