Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - [34]

Ясно, что все обиделись: уж именно кого захочет Бог наказать, затмение на разум пошлёт. Все заговорили:

   — Что ж это? Был у нас один царь или царица, худы ли, хороши ли — Божья воля! Всё же один государь был и по своей воле царством правил; а тут будет восемь, и только из двух фамилий, верховников, потому что кого захотят Голицыны и Долгоруковы, допустят в свой совет, а не захотят — не допустят; ясно, мы все и сама государыня будем у Голицыных и у Долгоруковых в руках. Ну, а если они между собой грызться начнут, ведь от нас будут клочья лететь! Так нельзя, — начали говорить все. — Нельзя! Мы ничем не хуже по роду ни Голицыных, ни Долгоруковых, — говорили древние русские князья Рюриковичи: Ростовские, Белозерские, Оболенские, Зацепины, Ромодановские, Лыковы, Гагарины, Волконские, Звенигородские и другие; им вторили и Гедиминовичи, и другие пришлые князья: Куракины, Трубецкие, Хованские, Черкасские, Урусовы и другие.

   — Так нельзя, — говорили старые московские роды: Матвеевы, Морозовы, Головкины, Нарышкины, Лопухины и Салтыковы. — Мы на службе старому московскому дому стояли всегда выше всех князей.

   — Нельзя! — говорили и новые люди, выдающиеся своими заслугами: Ягужинские, Головины, Румянцевы, Неплюевы.

   — Нельзя, — говорили иностранцы: Минихи, Менгдены, Остерманы.

   — Нельзя, — говорил народ: купцы, мещане, чёрная сотня, представители крупных и мелких капиталов. — Мы уважаем и род, и заслуги князей Долгоруковых и Голицыных, но не желаем видеть их самовластными царями, делящими между собою самодержавную власть.

   — Нельзя! — говорило и войско.

Такое всеобщее «нельзя», ясно, не давало надежды верховникам на удержание в своих руках власти. И точно, недовольные, в числе которых стоял и Никита Юрьевич, скоро нашли лазейку к государыне. Парасковья Юрьевна Салтыкова, родная сестра Никиты Юрьевича, взяла на себя труд быть посредницей между недовольными и императрицей, и пункты, ограничивающие самодержавную власть русского императора, были уничтожены.

— Ты меня обманул, князь Василий Лукич, — сказала государыня, уходя по изорвании пунктов. — Ты сказал, что этого желает вся Россия.

Ясно, что после этих слов самодержавной государыни песенка Долгоруковых была спета; их скоро разослали по деревням, и все о них забыли, кроме Трубецкого, который не забывал ничего и никогда. Тут же, говорят, он ещё до приезда Бирона в случай попал.

* * *

   — Терпелив же и ловок наш генерал-прокурор, — рассказывал один из сенатских другому. — Какие уж, говорят, невзгоды терпел, а всё выше лез. Да всё со случайными людьми норовит знаться, и мастер на это, сказать нечего. Вот Бирон приехал, в случай попал, гляди как он с ним сошёлся! Спят и во сне друг друга видят!

   — Ну, генерал-прокурор теперь не то, что прежде, при Петре Великом; не то, что был Павел Иванович Ягужинский. Тому всюду дорога была, везде свой нос совать мог! Теперь не то. Кабинет выдумали, кабинет настояще-то царством правит! — заметил другой сенатский.

   — Так-то оно так! — отвечал первый. — Оно точно, что кабинетом наш сенат как шапкой накрыли; а всё генерал-прокурор остался генерал-прокурором, и наш Никита Юрьевич нигде себе охулки на руки не положит. А уж ласков-то, поди как вежлив, обходителен, и говорить нечего; к Ягужинскому, бывало, идёшь, три молебна прежде отслужишь, а к этому хоть бы каждый день ходил. Не облает человека напрасно, и кажется, коли его что не коснётся, человек добрый.

   — Добрый-то он и точно добрый, к празднику вот мне 50 рублей награды выдать велел, — прибавил третий, — да уж зато и мучит! Подавай всё сейчас, особенно по этим долгоруковским делам: а они, как на грех, в моём повытье. Который раз их поднимает. Думаешь: ну, конец! Можно и в архив сдать! Ан, глядишь, опять заставляют наверх всплывать, опять сызнова. Должно быть, Никита Юрьевич помнит их великую себе благостыню!

   — Ещё бы не помнить. Ты не слыхал разве, что Долгоруков-то его раз чуть за окно не выкинул; говорят, уж за шиворот взял. Не скоро такую штуку забудешь! Вот он и злобится на Долгоруковых, почитай, не меньше Бирона.

   — Да на чём же он дела-то о них поднимает, когда уже решенье вышло и в исполнение приведено, — спросил второй сенатский, видимо желая поболтать, вместо того чтобы за делом сидеть.

   — Ну, повод-то всегда, всегда найдётся. На что другое, а чтобы повод найти, Никита Юрьевич на это такой мастер, что другого, пожалуй, и нет. То в ведомостях откроет, что вот такие-то и такие вещи были взяты из царской сокровищницы Долгоруковыми, когда они в силе были, и не возвращены; то кто-нибудь из своих же — ведь и свои иногда хуже чужих бывают, а тут львы-то бессильны, почему и ослу не лягнуть, — так вот найдёт кого-нибудь из своих же, что на них жалуется, что ему тот или другой Долгоруков то или другое отнял, то или другое не возвратил или недодал, недоплатил. А как только придёт такая жалоба, Никите Юрьевичу и подавай на справку всё, от самого начала. Пиши и то, как они государя от дела отводили, как обрученье с ним своей сестрицы устроили и потом небрежностью своей уморили. А потом и о подготовке пунктов, и о том, как они стерегли и стесняли государыню и как Ягужинского арестовали. Всё это в точности ему пропиши, обо всём он вновь напомнит. Ну а этого мало, так, смотришь, донос придёт, что вот они о государыне такие-то и такие речи говорят, фаворита так или так поносят. Никита Юрьевич опять в сближении со всем прочим докладывает. Этим он уже добился-таки, что своих приятелей из их деревень в Берёзов упрятал; но, кажется, и там он норовит на них руку наложить. По крайности, опять велел мне дело подобрать.