Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - [238]

Рассказы эти возбудили любопытство государя. Он решился навестить инкогнито знаменитую монахиню. Он приказал Новосильцеву надеть на себя все знаки отличия, звёзды, ленту, портрет покойного государя, а сам, сняв эполеты и знаки отличия, с одним аксельбантом через плечо, как бы в качестве адъютанта Новосильцева, отправился с ним в Ивановский монастырь.

Игуменья монастыря, из рода бояр Морозовых, не обратила ни малейшего внимания на государя. Приняв высочайшее повеление об устройстве непременного свидания генерал-адъютанту Новосильцеву с монахиней Досифеей, она отдала в этом смысле приказание, не замечая скромного офицерика, который следовал за Новосильцевым. Они вошли за провожавшей их монахиней в обширную и высокую келью со сводами, обставленную весьма изящно, но в глубоко религиозном вкусе; там увидели они стоящую за аналоем, к ним спиной, высокого роста стройную старицу, которая, не обращаясь к ним, проговорила:

   — Благословен грядый во имя Господне! — Затем она оборотилась и сказала: — Приветствую тебя, царь милости и радости, приветствую, спаситель отечества!

Она оборотилась и, обходя сияющего бриллиантами Новосильцева, подошла прямо к государю.

   — Да будет день сей, — сказала она, — днём веселия и радости. Я, как Симеон, вижу спасения моего отечества.

Перед государем стояла стройная, высокая, с благородным и величественным выражением лица, но почти слепая старуха монахиня лет под семьдесят.

Государь изумился. Но он изумился ещё более, когда услышал:

   — Государь, благо твоих подданных есть мерило твоей власти. Что тут уговоры и обязательства, когда ты можешь спасти единого от малых сих!

И она увела его от Новосильцева в свою молельню.

Оттуда государь вышел умилённым и растроганным. Он пробыл с ней более получаса.

   — Скажи, святая мать, ты не проклинаешь мою бабку? — спросил он.

   — Я молюсь за неё и благодарю её! — отвечала Досифея. — Она дала мир душе моей! Она была права, заключая меня насильственно, ибо лучше было пожертвовать мной, чем спокойствием государства. Она спасла меня от всего, что могло последовать, если бы я поддалась влияниям чуждым...

И затем она стала говорить о величии царской власти и обязанностях, налагаемых самим Богом на своих помазанников.

Государь уехал от неё с надеждой на Бога, на своё будущее, на будущее России.

Не прошло после того месяца, как колокол Ивановского монастыря оповестил кончину схимницы Досифеи, хотя она была совершенно здорова. Несмотря на то что она только за месяц перед тем приобщилась Святых Таин, она захотела приобщиться вновь в наступившую первую неделю поста.

Слушая после причастные молитвы на коленях, она ослабела до такой степени, что её должны были поднять и снести в постель. Она жила после того только два часа, успев проститься и благословить всех.

Её кончина вызвала общий стон у десятитысячной толпы, стоявшей перед монастырём и собравшейся при первых слухах о болезни обожаемой ими монахини Досифеи.

Через три дня к похоронам скромной монахини собралась вся Москва.

Преосвященный Платон лежал сам на смертном одре, но вместо себя прислал к отпеванию своего викарного, дмитровского архиепископа Августина, который, от имени митрополита, должен был благословить тело усопшей присланным им образом святой великомученицы Анастасии. Он должен был и отпеть её, в сослужении с четырьмя архимандритами и шестью протоиереями. Из всех монастырей были присланы иноки и инокини отдать последний долг умершей. На погребение явился генерал-губернатор Москвы, победитель при Арпачае, фельдмаршал граф Иван Васильевич Гудович, в полной форме, в андреевской ленте, с двумя звёздами на груди, за ним явились все сенаторы московских департаментов сената, с своим первоприсутствующим, князем Петром Никитичем Трубецким; все почётные опекуны московского опекунского совета, с своим председательствующим, Дмитрием Владимировичем Голицыным, бывшим потом генерал-губернатором Москвы. Гражданский губернатор, комендант и все высшие чиновники, вместе с выборными от сословий и различных учреждений, бывших многократно предметом заботливости усопшей, были налицо. Все были в полной форме, со всеми знаками отличия, и в глубоком трауре. Они хотели выразить своё почтение имени, сиявшему добродетелью.

К этим почётным представителям московского населения, разместившимся около гроба и в церкви Ивановского монастыря, где проходило отпевание, присоединилась вся Москва, запрудившая улицы и площади, прилегающие к Ивановскому монастырю. На лицах многих были слёзы. Они потеряли в ней свою постоянную и неизменную благодетельницу. Печальны были все, потому что она была для них утешение, опора и помощь в минуты тяжкой нужды, горя и несчастия. Её жизнь в монастыре, особенно последние годы, была именно всеобщая любовь. Не было почти в Москве бедной семьи, которой бы она чем-нибудь не помогла, чем-нибудь не благодетельствовала, и не было семьи, которая бы не вспоминала с благоговением имени монахини Досифеи.

После отпевания, когда государственные сановники вынесли из церкви гроб, в толпе раздался вопль; это был вопль бедных. Он заключился глухими рыданиями. Гроб не дали поставить на дроги; его от сановников принял народ,