Княжна Тараканова - [21]

Он приезжал верхом, с другою лошадью в поводу. Она гладила вытянутую лошадиную голову, ногти ее смугловатых пальцев были совсем светлыми на коричневой лошадиной коже… Михал тянул рысью на высоком коне, украшенном бубенцами и цепочками. Ноги в сапогах упирались крепко в стремена, меховая оторочка кафтана моталась по лоснистому крупу… Он бросал поводья и лошадь с фырканьем ударялась в бег… Она держалась в седле такая легкая, улыбалась, растягивая губы, нарочито упирала согнутую в локте тонкую руку в желтом рукаве татарского платья… Серая кобыла стояла тихо, чуть насторожив уши… Потом кобыла нагибала голову, грива чуть дыбилась… Она сидела в седле по-мужски, длинная юбка платья задралась, видны были татарские шаровары из крепкого холста, сплошь покрытые кожаными латками-нашивками… Выезжали на зеленую равнину, светлую – белые цветки в зелени травы – купы кустов, озерца-лужицы темной воды с отражением неба… Взвивались конские хвосты темноволосые… Она проверяла недоуздок – не слишком ли затянут суголовный ремень… Она хорошо чувствовала настроение лошади, быстро выучилась всем тонкостям ухода, знала, как чистить, поить, выводить… Пускали лошадей вскачь… во весь опор… Лошади горячились… Он догонял ее… Она привставала на седле… Топот копыт вдруг начинал греметь в его ушах… И он нарочно не догонял ее, отказывался… Она останавливала лошадь. Он подъезжал, и они медленно ехали рядом…

Удивительным может показаться, но во все это время они совсем мало говорили друг с другом. Читая его книги, она ни о чем не спрашивала его, да и у него не возникало желания объяснять ей что-либо… Им обоим не хотелось говорить, обмениваться многими словами, как будто в их отношениях было нечто такое, не то чтобы взаимно понимаемое, но воспринимаемое без многих слов…

* * *

Отец посматривал на него сердито, но не решался бранить. Странная хмурость и холодность в серых глазах сына, то, как сильно Михал вытянулся и повзрослел, останавливало отца. Доманскому-отцу вдруг казалось, что его сына связывают с князем какие-то особенные отношения симпатии и покровительства. Поэтому отец не бранил Михала, не говорил, что надо бы побольше заниматься, готовясь к отъезду в Краков, и поменьше паясничать… Ее также не притесняли в семье Лойба. Его мать и жена не принуждали девочку работать по хозяйству, не поучали ее и также не бранили, но между собой часто говорили, что было бы хорошо, если бы ее увезли от них поскорее…

* * *

Она сидела на траве среди берез, как будто теснившихся вокруг нее белыми с черными пятнами стволами. Деревья составляли белую зыбкую стенку с зелеными просветами. Издали девочка могла увидеться пестрым зыбким пятном, большой пестрой птицей. Она пела, охватив тонкими руками в пестрых рукавах приподнятые и обтянутые пестротой платья колени —

Ой, ты, калына! Ой, ты, чирвонная! Чого рано зацвела?

Ой, ты, деучина! Ой, ты, молодая! Чого худо змарнила?..

Ни она, ни Михал не имели, в сущности, никакого отношения к пинчукам, среди которых им выпало жить, и даже и не испытывали к этим крестьянам никакой особенной приязни. Полесье представлялось и мальчику и девочке ужасным захолустьем, паршивой дырой, где они вовсе не хотели бы прожить до конца своих дней. Но когда ей вдруг хотелось петь, она запевала именно пинчукские, диковатые протяжные песни. Но чем более они отдалялись от своего детства, тем более виделось им их детство в обаятельных красках…

Он уже видел ее среди белых стволов на поляне. Он пошел быстрее, быстрее, побежал и выпрыгнул прямо перед ней. Еще не видя его, она перестала петь, лицо ее, нежное, свежее, очень живое, словно бы лучащееся теплом, выражало странную энергическую задумчивость… Но едва она увидела его прямо перед собой, глаза ее выразили веселость, даже несколько бесшабашную…

Он быстро протянул руки, она протянула руки ответно, он поднял ее с земли, с травы… Схватившись за руки, топая, припевая, они сплясали наподобие того, как пляшет пара в обертасе… Он то видел ее всю, маленькую и будто бы точеную, то хватал глазами отдельные черты ее облика… Взгляд его метнулся книзу…

– Я куплю тебе новые чоботки! – быстро воскликнул.

Она ничего не сказала, топая ритмически. Схватились за руки закружились, отпустили руки с размаха… Собирались на ярмарку в Пинск. Это было далеко. Он пришел с лошадьми, лошади были привязаны за рощей, для нее привел рыжую кобылу, для себя – вороного жеребца. Лошади повертелись на месте, затем подпрыгнули разом и пошли под молодыми всадниками. Шли крупной рысью, перескакивали канавы, затем – шагом, давая лошадям отдохнуть…

* * *

На ярмарке, в шуме и толчее незнакомых людей, они почувствовали себя веселыми, как маленькие дети, когда веселятся; веселыми, свободными, бесшабашными… Для поездки он взял деньги у отца, который дал деньги, не споря, глядя несколько смущенно в лицо сына; глаза Михала, серые, могли показаться прозрачными и смотрели холодно… На самом деле Михал и сам робел, но взглянув на его холодное недвижное лицо, никто бы этого не предположил…

Играли на смычковых и струнных татары-музыканты, в халатах и подпоясанных кушаками шароварах; покачивали в такт головами в цилиндрических шапках… Михал и она, оставив лошадей у коновязи платной, бродили в толпе, шалые, разгоряченные, сияя горячими глазами и улыбающимися губами… Он принялся покупать ей подарки, чувствуя желание быть все более и более щедрым; купил сырсаковый, шелковый, слуцкий пояс, зеркальце с крышкой, украшенной жемчужинами, темно-красные чоботки, большой медовый пряник…