Княжна - [9]

Усталые от полного дня быстрого бега, драк, упражнений с луком, усталые так сильно, что даже голод умирал в животах, дети сидели вокруг костра или просто в темной степи, залитой молоком плодной луны. Сложив на коленях грязные руки со сбитыми костяшками, мерно покачивали головами и вступали следом за первым словом старшего:

— Не думать, как ветер, качающий тростники… Быть им. Не думать, как думает выдра, что рвет рыбу поперек острой пастью. Быть ей — гладкой и мокрой, со старой раной на задней ноге… Не думать…

Утренний голос в голове пришел снова, усилился, будто вызванный памятью — спорить с воспоминаниями. Сказал, налегая на крошечное все меняющее слово:

— Не быть ветром, качающим тростники. Не быть! Выдрой и птицей, ищущей крови — не быть. И камнем — не…

Хаидэ встала, резко, убирая ухоженную руку с яркой парчи узора. Машинально поправляя сползающий вырез мягкой рубахи, мяла ткань, выкручивая шелковый шнурок.

На маленьком столике у стены лежали пергаментные свитки. Это подарил ее мужу купец, привез из Афин. Стихи и новые песни. А кому петь и читать их? Рабыням, что приходят по зову, вышивать с ней очередное покрывало? Им скучно слушать, они хотят говорить о новых украшениях и о том, что на городском базаре появились бродячие актеры, — голосят куплеты и прыгают через головы друг друга.

Восемь лет. Каждый год выливается в колодец неба внутреннего дворика, как новая медленная вода. И на самом дне ее она, Хаидэ, дышит мерно, как сонная рыба. Раз в неделю — на рынок с рабами, пройтись между кричащих и скалящих зубы торговцев и бродяг. Каждый день в храм Афродиты и Аполлона, чужих ей богов, принести маленькие жертвы: венки из цветов, куски богатого вышитого полотна, алабастры с благовониями. И изредка, как праздник, выехать в небольшой колеснице на встречу с начальниками наемных отрядов из родного племени. Ехать по степи, смотреть до рези в глазах, дышать так, что рвется грудь, вспоминая. А там снова сидеть наряженной куклой, пока мужчины ведут переговоры о том, сколько воинов и куда. И только пытаться, рассмотрев, узнать под парадными доспехами, вдруг там, среди молчаливых вооруженных мужчин кто-то из тех, с кем она бегала когда-то по маленькому стойбищу или ехала рядом в простом седле черного жеребца Брата.

Ей опять захотелось позвать Гайю. Пусть бы снова пришел сон наяву. О том, что осталось там, в ее степях. Где она, летая над весенними травами, не понимала, что живет. Все думала, жизнь настанет потом. И вот оно это потом, в пустоте богатого дома.

— Доннг, — пропел бронзовым голосом тронутый ею гонг и сразу по лестнице заторопились босые шаги.

— Мератос, приготовь гребни и заколки. Меня расчешет Фития.

— Да, моя госпожа, — прибежавшая девочка надулась, изо всех сил стараясь показать хозяйке, как ей обидно, что не она будет чесать длинные золотистые волосы.

— Ты достала подвески? Те, что из глины?

— Вот они, — девочка поднесла ей открытый плоский ларец. Хаидэ вытащила из него маленькую коричневую фигурку — ежика с глазом-бусинкой, висящего на потертом кожаном шнурке. Улыбнулась, поворачивая так, что черный глазок заблестел, как у живого. Поставив ларец на столик обок большого зеркала, села на кожаный стул и принялась доставать все фигурки, трогая каждую и аккуратно выкладывая на стол. Мератос за спиной тихонько фыркнула.

— Нравятся?

— Н-ну… смешные такие. Как… как у бедняков. Прости меня, госпожа, если я обидела тебя глупым словом.

— Их сделал мальчик, дурочка. Сам нашел глину и сам лепил. А обжигал на костре. Один маленький еж на каждое время степного года. Вот этот — с лапками, это зимний, тогда была злая зима и даже летали белые мухи. А этот, что повернул голову вбок, он из первой весны. Его, может быть, кусала пчела, и он отмахивался лапой, видишь? А этот, с косыми глазками, он из лета. Наелся дикого меду и песни поет.

И сама рассмеялась, слушая, как хохочет маленькая рабыня.

— Он, верно, очень любил тебя, моя госпожа, этот мальчик. Не каждый мужчина станет дарить подарки так долго, смотри, у тебя есть ежики на каждый палец моей руки. И на вторую руку тоже почти хватило.

— Два года, Мератос. Две весны, два лета. И зим было две, и две осени. Он был очень сильный. И Ловкий. В нашем племени нельзя рисовать и лепить то, что имеет тело. Он преступил обычай и был сурово наказан за эти смешные фигурки.

— Как его звали?

— Ловкий. Так и звали его все. Исма Ловкий.

— А где он сейчас?

— Он… Он ушел воином в наем, Мератос. Далеко и так надолго, что пока вернется, можно сделать четыре раза по четыре глиняных ежика. Я не знаю, придет ли обратно. Наши воины, Мератос, не все живут долгую жизнь.

— Они плохие воины?

— Нет. Они идут туда, где другие умирают сразу, еще не начав сражения. А Зубы Дракона бьются и побеждают. Но в живых остаются не все.

— Как жалко. Они все, должно быть, очень красивые! И что потом делать их женам?

— Жить.

— А им будет новый муж? У варваров, я знаю, у них жену хоронят вместе с убитым мужем, госпожа.

— Зубы Дракона — не варвары, Мератос. Они…

Она замолчала. Кому рассказывать? Рабыне, у которой всего несколько месяцев как появилась грудь, и которую волнуют все мужчины, что посмотрят на нее? Она рассказывает себе. Но говорит вслух и может сказать слишком много.