Княжий остров - [111]

— Ну будет, будет, Васятка, родимец хватит от визгу и смеху, — гладила его по голове и забирала, давая хоть немного времени побыть Егору с Ириной, а то Вася и не дозволил бы своими новыми придумками и играми, к коим изобретательность у него была необычайная.

Целыми вечерами он приставал к бабушке Марии рассказывать сказки, а когда постиг чтение, то и сам рассказывал, запомнив прочитанное, переживая с героями сказок все горести и радости, ликуя и плача над ними.

Но после видения на поляне тетушки в сиянии и прикосновения ее, все стали замечать явную перемену в поведении мальчишки. Он стал тише и задумчивее, еще жаднее набрасывался на книги, скромно и строго просил толкования божественного писания, и видно было по его облику не по летам серьезную работу мысли, ибо иногда от него исходили такие вопросы, что даже старец Илий изумленно восторгался, не зная что сказать и как себя вести с этим пытливым мальцом. Ирина же старалась воспитать его как мужчину, ей приятна была эта скромность и задумчивость, но ей казалось, что при таком характере Васеньку станут все обижать и пользоваться его безответностью. Она мягко и тонко выправляла его на путь героический, подкладывала книжки о богатырях и смелых людях; рассказывала, как Егор сражался с немцами и как побеждал врагов, но почему-то всякий раз сбивалась и умолкала, припомнив страшный эпизод, когда переодетые диверсанты остановили их на дороге за Ярцевом и Быков один победил всех. Эту картину Ирина видела в мельчайших деталях и боялась ее и гнала от себя. Но она не уходила и мучила ее. Непостижимым образом тот испуг за Егора, за его жизнь восставал в ней и наплывал тот бой… Этот кусок ее жизни она воспринимала уже как какой-то жертвенный ритуал, как греховный сон… Она ловила себя на том, что сладок был он ей, завораживающ, ибо Егор защищал ее… он спасал ей жизнь, спасал их любовь… Каждый раз, выстаивая службы в храме и ставя свечи всем святым, Ирина молила Бога простить вынужденную, безысходную жестокость того боя. Но томилась чем-то подспудным душа ее, жалко ей было убитых немцев, ибо они были обречены, у них не оставалось в тот миг никакой надежды…

Явление в их судьбу сироты Васеньки еще больше усилило ее любовь, ее трепет и беспокойство за Егора, за будущее. Когда он рассказал, в каких краях побывала недавно экспедиция и что довелось там пережить, сердце Ирины защемило вдруг печалью от предчувствия новых разлук, от более тяжких опасностей, грозящих ее милому на этом смертном пути военной разведки. Она довела себя уже до отчаянья, до слез и рыданий, когда на второй день после его возвращения они удалились из монастыря в ближайшую деревню на три дня его отпуска. Привез их на машине Мошняков, быстро договорился с председателем сельсовета и впустил Егора с Ириной в пустующий дом на окраине села, рядом с избой, где недавно добыл кринку молока и уверился через эту дарованную ценность, что жив его отец… Егор заметил необычно большую поленницу дров у небогатой избы, кучу играющей в войну ребятни возле нее и увидел их радость при виде Мошнякова. Лицо старшины светилось счастьем, когда раздавал ребятне сахарок и совал банки с тушенкой, видел его ожидающий взгляд в сторону крыльца и тоску его чуял и уныние, когда старший паренек сказал, что мать повезла на станцию с колхозниками сдавать для фронта картошку…

Первым делом Ирина подмела в нахолодавшей и пустой избе пол, Егор тем временем затопил печь и стал вынимать из вещмешка припасы. Исскучавшись друг по другу в разлуке, они все делали торопливо, словно стесняясь, но опять привыкая и познавая себя. Что-то новое приятно дивило Егора в Ирине; была она ему желанна по-иному, желанна душою… А когда она взялась стелить постель, он даже вышел смятенный из горницы с ощущением, что все у них случается впервые; он терялся перед ее теплом и красотой, томился этой нахлынувшей робостью и боялся прикоснуться к ней, как к драгоценному хрустальному сосуду с живой водой, чтобы не расплескать и не разбить…

Печь наполнила избу сухим жаром, они оба раскраснелись за столом в разговоре, не могли насытиться им и насмотреться друг на друга; ночь заглядывала в окна глазами звезд далеких и миров неведомых. На столе потрескивала оплывшая свеча, блики от нее колыхались по стенам, и вдруг за печью ожил и запел свою мирную песню согревшийся сверчок…

Когда свечка мигнула и погасла, они вдруг разом смолкли, исторгнув все слова и уловки перед главным мигом, и дрогнули встретившиеся руки и сомкнулись обережным кольцом, истомившиеся от жажды необоримой…

Творение мира было в эту ночь в русской избе… Сверчок пел и пел славную песню любви, и колыхались, и трещали стены от этой песни, и всхлипывал домовой от радости жизни людской… Плач великого женского счастья исторгла Ирина, когда Егор положил тяжелую ладонь на ее трепещущий живот… И открылся им занавес в мир нерукотворный. Егор ясно видел сквозь тьму потолка огромный серебряный купол храма с поднебесным крестом… И возносился и падал, вновь сливаясь с нею, и шепот ее страстный постигал горячечным сознанием:

— Я тебя рожаю… это такая сладкая боль… такая радость…