Княжий остров - [110]

Снег мягко ударялся о лобовое стекло, почти неслышно шуршал, и в этом нежном шорохе была особая музыка, опять же молитвенное звучание, живое прикосновение неба и вечности.

Страдающая красота русского духа наполнила его… Белая музыка снега опускалась с неба и колыхала сознание; колыхались от музыки сей деревья по обочинам, осыпая струи снега с ветвей и еловых лап, белый ветер мел поземкой, укрывая грязь и сор, вычищая белый путь к монастырю. Все прожитое в этом буране кружилось и являлось Скарабееву, он как Емеля ехал на печи и все исполнялось по-щучьему велению, по его хотению… но через неистовые труды и волю, лавируя по лезвию бритвы под неусыпным наблюдением охранки Берия… и одно неверное движение может стать последним…

В одной из ложбин среди чистого поля снегу намело уже столько, что машина мягко врезалась в сугроб и забуксовала. Шофер торопливо вскочил, стал лопатой разгребать занос, разбрасывать его сапогами, глухо ругаясь на непогоду. Весь разгоряченный засунул голову в открытую дверцу и попросил:

— Товарищ генерал, пересядьте за руль, я подтолкну.

— Да нет уж, садись сам, а я разомнусь, — он вышел в белую коловерть и задохнулся от снежного ветра.

Не было ни страха, ни раскаяния, что поехал в такую страсть, удивительное спокойствие, умиротворенность и крепость наполняли все его существо. С раскачкой, упираясь в задок машины, чуя в себе небывалый прилив сил, толкал он завязшую технику с такой энергией и уверенностью, что будь впереди хоть каменный завал, все равно пробьет брешь и они вырвутся из этой ловушки на торный путь. Визжала буксующая резина, ноздри забивал горклый дух перегоревшего бензина, но Скарабеев до хруста в костях толкал холодное железо и оно поддавалось, изгибалось под этой мощью и проламывало снежный плен…

Когда он заскочил в машину, решительный и возбужденный тяжелой работой, шофер подал ему бутерброд и термос с горячим чаем.

— Перекусите, еще долго ехать.

— Спасибо… я сыт! — Он хлопнул радостно по плечу водителя, — я сыт, как никогда… всего один сухарик…

- Ну и силища у вас в руках, — удивленно потер ушибленное плечо шофер.

— Всего один сухарик, — раздумчиво промолвил Скарабеев… А какая сила в нем… святая…

Снеговые тучи унесло дальше по России к югу, и в тусклом рассвете проявились купола монастыря. Главный купол казался серебряно-алым от набитого снега и зари… Ворота со скрипом морозным растворились, засуетилась охрана, по нервам проводов молниями заметалась энергия приехавшего, и через минуту из корпуса выскочил заспанный, Окаемов. Скарабеев поздоровался и молча пошел к келье старца в углу монастырского двора. Илья Иванович шел следом, неожиданно гость остановился и проговорил:

— Я пойду один… а ты попроси извинения и разбудите Васеньку… сильно по нем соскучился, гостинцев привез, через полчаса я уеду назад, ждут дела в Москве.

— Хорошо, — недоуменно ответил Илья Иванович, — какие еще будут указания?

— Отбери самых надежных людей для крестного хода в Ленинград… Для охраны Илия.

— Свершилось?!

— Да!

— Спаси Христос…

— Спаси и сохрани, — Скарабеев круто повернулся и ушел к заметенной снегом избенке, отстоявшей на своем посту века…

Он уже не удивился, когда дверь вскрипнула и растворилась еще задолго до того, как он подошел к порогу. Сбоку на снежную белизну выкатился медвежонок из небольшой будки под согнутыми смородиновыми кустами и кинулся в ноги гостю. Встав на задние лапы, он пристально глянул в глаза человеку и жалобно проскулил.

— Спать пора до весны Никитушка, вся твоя родова по берлогам, — промолвил Скарабеев, разворачивая карамель и давая в губы медвежонку.

Из кельи, на снег чистый, ступил согбенный старец, легко и радостно пал на колени с молитвою и словами звонкими на морозце:

— Ваше боголюбие… ты послан в мир, чтобы все испытать, и пройдя и одолев страсти все человеческие, бездны зла и напастей, — да останешься ты велик духом своим… Мир зловреден и трудны испытания, но и благовония в ем есть и победы духа… и вижу все страдания твои и все старания ратные… и рад за русский народ, и горд, что у него есть такой воитель… Гряди в кельюшку… Помолимся перед битвой, Георгий…

Ирина выслушала просьбу Окаемова и вздохнула.

— Жалко будить, насилу угомонился с вечера. Читать ведь выучился у старца и не оторвешь от книжек. Удивительный мальчонка, любознательный. Да так уж и быть, разбужу, — она вернулась в келью и зажгла свечу.

Васенька разметался во сне, сбрыкнул одеяло, сладко посапывал, полуоткрыв рот. На пухлых его щечках залегли ямочки, ручонки исцарапаны в мальчишечьих подвигах, меж бровей залегла необычная взрослая складочка, придающая его лицу недетскую серьезность и задумчивость… Ирина склонилась над ним, прижав к груди руки, растроганно взмаргивала повлажневшими глазами, сладко впитывая дух разгоряченного сном детского тела. Стал он ей невообразимо дорогим, ловила все чаще себя на мысли, что сама его родила и вынянчила, до смешного искала в нем схожесть с собой и Егором и находила эту схожесть в непознанной, но явившейся вдруг материнской нежности. Жалкий и трепетный, светлый, он вошел в их жизнь и заполнил ее всю, принеся радостное удивление необычностью судьбы, необычностью характера и света добра, исходящего от него все больше и ярче. Васенька не мог съесть какое-либо лакомство, чтобы не поделиться с бабушкой Марией или с «мамушкой», как он звал Ирину; а уж Егора он любил трепетно и завораживался весь от его появления. Трогательно стеснялся, не смея напрашиваться на игру и ласку, а когда Егор подхватывал на руки и пестал, и крутил, и боролся с ним, то из мальчонки прорывался такой восторг, такая любовь к его силе и такое уважение, что Мария Самсоновна не могла без слез видеть все это и непременно вступалась: