Князь Василий Долгоруков (Крымский) - [55]

— Что-о? — опешив, протянул Мегмет.

— От гибели одного российского человека и двух едисандев никакого ущерба ни России, ни орде не последует, — сказал Шагин. — Но избавит ли это от великих бедствий Крым?

Калга, прищурив желтые глаза, недоуменно посмотрел на молодого султана. Он мог бы понять протест беев могущественных крымских родов — но что побудило дерзить этого мальчишку?

— Посмотри кругом, калга, — раздался тихий голос кадиаскера Фейсуллах-эфенди. — От сильных морозов пал почти весь скот. Хлеба мало, и он дорогой. Народ наш в страхе перед русским вторжением. А турок в крепостях едва ли до семи тысяч будет. И неизвестно, прибавятся ли их гарнизоны. Кто встанет на защиту Крыма?.. Если мы по-прежнему будем неприятелями России — милости от нее не жди!

Взгляд Мегмета стал колючим… «Кадиаскер заодно с султаном?.. Неужели заговор?» — мелькнула тревожная мысль… Но самообладание он не потерял, бросил коротко:

— Что вы хотите?

Шагин ответил однозначно, с вызовом:

— Мы желаем жить в союзе с Россией!.. И скоро пойдем из Крыма к Джан-Мамбет-бею.

Кадиаскер, подтверждая слова султана, часто закивал узколицей головой.

«Они сговорились, — решил Мегмет. — Но кто еще?»

А Шагин, осмелев вконец, прикрикнул:

— Прикажи освободить Мавроя! А я доставлю его к русской границе…

Двадцатипятилетний Шагин-Гирей-султан рано лишился отца. Но это печальное событие, как ни странно, благотворно отразилось на судьбе юноши, избежавшего нудного однообразия жизни, свойственной почти всем ханским детям. Он уехал в Европу, где несколько лет жил и учился в Венеции, в Фессалониках, и вернулся в Крым только по зову своего дяди — грозного Керим-Гирея, — назначившего племянника сераскиром едисанской орды. Некоторое время Шагин находился на виду, но после скоропостижной смерти хана надолго ушел в тень.

Хорошая образованность Шагина, его знакомство с блестящей европейской культурой, светским образом жизни со всей очевидностью показали пытливому и просвещенному юноше дикую, архаичную структуру Крымского ханства. Он скрывал неприятие сложившихся за века порядков, но когда среди татарских народов произошел раскол, когда ногайцы подались к России, а у крымцев забродили умы, Шагин понял: надо выступить в диване еще до похода Долгорукова, в успехе которого он не сомневался, и заявить о себе как о верном стороннике России.

Молодой султан понимал то, что было недоступно закостеневшим мозгам старых беев и мурз — Крым обречен!.. Сдержать сильную русскую армию, вдохновленную многочисленными победами, не смогут ни турецкие гарнизоны, ни тем более сами крымцы. Падение ханства неизбежно! И оно падет — падет при первом же ударе! А вот тогда Шагин получал шанс, о котором тайно и давно мечтал, — шанс стать ханом.

Расчет его был прост: ярый приверженец Порты Селим-Гирей на поклон к России не пойдет — будет стоять до конца! Поэтому возникнет необходимость избрать нового хана, способного заключить с Россией дружеский договор и тем избавить татар от русского рабства. А поскольку по древним обычаям ханом мог стать только султан из рода Гиреев, то именно он, Шагин, первым открыто заявивший о своей дружбе к России, мог претендовать на престол. И тогда… О, тогда он покажет себя! Он сломает, разрушит, уничтожит все, что мешало до сих пор приблизить татар к европейской цивилизованности.

Резко выступив в диване против калги, а фактически против Селим-Гирея, Шагин, несомненно, понимал, что сделал шаг не только решительный, но и смертельно опасный. Последствия его могли быть самыми плачевными. Но делая этот шаг, он предусмотрительно припас на окраине Бахчисарая несколько крепких коней, чтобы в случае угрозы скакать к едисанцам, которые власть хана уже не признавали. В какой-то миг ему даже захотелось, чтобы все так получилось, чтобы он появился среди ордынцев с ореолом мученика за народ, за мир и покой.

Стараясь не показать своего волнения, Шагин ждал, что ответит калга. А тот, видя, что султана и кадиаскера никто не поддержал, хладнокровно, словно ничего не произошло, произнес с укором:

— Скорый язык говорит скорые мысли. А скорые мысли — как пух тополей: куда ветер подует — туда и летят.

Но казнить Мавроева, Мелиса-мурзу и Али-агу он раздумал.

Пока грустный Мавроев, гадая о дальнейшей судьбе, продолжал сидеть под арестом, кадиаскер позвал к себе мурзу и агу.

— Калга велел мне написать в Россию письмо, — сказал он едисанцам. — Письмо двойного содержания: чтоб Россию не оскорбить и чтоб не навлечь подозрений Порты… Я написал, но придерживаться его не буду — весной, как и обещал Джан-Мамбет-бею, поеду в степь и соединюсь с ним… А Маврою скажите, что письмо повезет он.

Едисанцы передали слова кадиаскера переводчику. Тот облегченно вздохнул: значит, отпустят живым.

Прошло несколько дней.

Семнадцатого февраля к Мавроеву пришел бахчисарайский каймакам Ислям-ага.

— В твоей империи и в Порте обитает много пашей, — сказал каймакам. — А в Крыму всего пятнадцать беев. Если Россия желает пригласить в дружбу и союз всю Крымскую область, то письма от твоего двора должны быть присланы всем пятнадцати беям. А общество — с их согласия — решит, быть ли в этом союзе. Ибо коварство и хитрость ваши безграничны.