Князь Василий Долгоруков (Крымский) - [126]

Щербинин вернулся в лагерь ни с чем.

Вечером, ужиная вместе с Веселицким, Евдоким Алексеевич ворчливо пожаловался:

— Достоверно видно, что сам хан мало чего стоит, ибо весь в руках здешних стариков находится. Вот кто истинные правители области!

— В рассуждении моем, ваше превосходительство, старики будут и далее упрямиться, — заметил Веселицкий. — Предлагаемая независимость им совсем не нужна.

— Боятся, что она со временем может превратиться в зависимость от нас?

— Точно так. Им выгоднее скорее от Порты зависеть, чем от России… Вспомните, в чем состоял во все времена их главный промысел!.. Всегда татары кормились набегами на российские земли и главный их интерес был в добыче христианских пленников. И коль ханство и впредь будет в турецких руках — сей злобный промысел при них останется. А коль в наших? — Веселицкий вопросительно посмотрел на Щербинина.

— Да-а, — протянул тот, — в непосредственном союзе с христианской империей ласкать себя тем уже не смогут.

Некоторое время они ели молча, затем слуги убрали посуду, подали кофе. Веселицкий закурил.

— А что ваши здешние приятели? — спросил Щербинин.

— Деньги и подарки берут, — пыхнул дымом Веселицкий, — и говорят, что хана увещевают усердно.

— Что-то не видно этих увещеваний… Посмотрим, что следующая конференция принесет…

Но и вторая, и третья конференции ничего нового не дали — позиция татарских депутатов осталась неизменной.

Когда татарские депутаты в очередной раз покинули палатку, Евдоким Алексеевич, оборотившись к Веселицкому, сказал с задумчивой приглушенностью:

— Упрямые сволочи… Худо дело, худо.

— Они ласкательства не приемлют. Они силу почитают, — с легким укором отозвался Веселицкий, хранивший в душе непогасшую обиду за нелестные отзывы о его собственных домогательствах крепостей. Он до сих пор был убежден, что действовал правильно и если бы не приказ Панина — сломил бы сопротивление хана и духовенства.

— Наша военная сила в нынешних обстоятельствах не применима, — возразил с неохотой Щербинин, — ибо ее величество желает и требует собственного, без принуждения, согласия татар.

Он встал, прошелся, разминая ноги, по палатке из угла в угол, остановился и уже прежним, требовательным, голосом заключил:

— Остается уповать на силу ногайцев. Беритесь за них! Используйте все — деньги, подарки, уговоры, угрозы, — но разъясните мурзам, что от них надобно… Мне же здесь более делать нечего — поеду в Кафу. А как дело справите — пришлете нарочного…

15

В Петербурге разрыв Фокшанского конгресса был воспринят крайне болезненно. Панин, не выбирая выражений, назвал главным виновником разрыва Орлова, «новозародившееся бешенство и колобродство» которого испортили все дело. Хотя на заседании Совета он остерегся упоминать фамилию графа, но возмущался достаточно прозрачно:

— Всякому постороннему человеку нельзя тому не удивляться, как первые люди в обоих государствах, посланные для столь великого дела, съехались за одним будто словом. А сказав его друг другу — разъехались ни с чем… Едва уладив с горем пополам наши дела в Польше, мы поставлены теперь в наикритическое положение через сей разрыв, возобновляющий старую войну с Портой.

— В нынешнем положении, — сказал Захар Чернышев, взволнованно играя разлетистыми бровями, — я не вижу другого способа скорейшего достижения желаемого мира, как предписать фельдмаршалу Румянцеву нанести чувствительный удар неприятелю на правом берегу Дуная, разогнать главную его армию и, окончательно оседлав реку, стать там на зимние квартиры. Успех дела позволит не давать графу корпус, выделенный для вспоможения из Второй армии, а передвинуть его в течение зимы на север, чтобы прикрыть наши финские границы.

Екатерина, хмурясь, ни к кому не обращаясь, сказала сердито:

— Надобно изыскать все удобовозможные средства к скорейшему поправлению разорванной негоциации. Продолжение войны с Портой сулит отечеству многие отягощения.

— Срок перемирия истекает десятого сентября, — заметил Чернышев.

Екатерина — не слыша его слов — продолжала говорить:

— Графу Петру Александровичу следует отозваться к великому визирю письмом для показания истинной нашей склонности к прекращению пролития невинной крови и возобновлению конгресса. Теперь все — и мир, и война — в руках фельдмаршала…

В эти самые дни фельдмаршал Румянцев, выслушав подробный рассказ Обрескова и лишний раз убедившись в самодурстве Орлова, действовал самостоятельно и решительно. Получив от Муссун-заде формальное предложение продлить перемирие еще на шесть месяцев, чтобы возобновить прерванную негоциацию (теперь в Бухаресте), он без промедления дал согласие, но на более короткий срок — до двадцатого октября, — и тут же отправил нарочного в Петербург.

Прочитав его реляцию, Екатерина приободрилась:

— Видит Бог, что турки не хотят далее испытывать судьбу! Им мир еще более нужен, нежели нам.

Никита Иванович Панин охотно поддержал императрицу, пустившись в длинное рассуждение:

— Внимательное и беспристрастное рассмотрение течения прежней негоциации свидетельствует, что турецкие уполномоченные, действительно, уступали в существе татарского дела, упорствуя только в одержании некоторого рода инвеституры от султана новоизбранным ханам. А в прочем они предъявляли всякую готовность постановить и определить ей в трактате точные, ясные и неотменные пределы для обозначения крымской вольности и независимости… Конечно, Осман в беседах сделал много разных путаных предложений, но надобно думать, что в продолжении негоциации он от них без затруднений отстал бы. Я полагаю, если бы с нашей стороны и все другие требования предписанным порядком и с позволенными уступками предъявлялись, то не осмелился бы Осман разорвать конгресс своим отъездом.