Князь Кий - [7]

Что же случилось с уличами теперь? Почему князь Добромир очутился здесь, вдалеке от своей земли, без воинов лишь с женою и детьми, тяжело раненный, почти при смерти?

Подобные чувства отразились на лицах Щека и Хорева.

Князь болезненно улыбнулся и, приодолевая слабость, промолвил:

— Не удивляйтесь, отроки. Как и всему на свете, славе человеческой есть свое начало и свой конец. Пришел и мой день. Вместе окончилась и слава, и могущество моего племени, а теперь, по-видимому, заканчивается и моя жизнь. Из-за Днестра, насылаемая нам за грехи, ворвалась гуннская орда Ернака и покатилась по земле уличей, сжигая на своем пути веси[10], вытаптывая посевы, убивая мужчин, а улицких жен и девушек угоняют в рабство, чтобы продать ромеям. Я едва успел собрать горстку воинов, как Ернак напал на нас около Кремневой горы… До вечера мы защишались стойко, не отступали ни на шаг, но гунны заполнили все поле, как галич, и окружили нас со всех сторон. Боги отреклись от нас, позволили врагам растоптать нашу силу. Мои воины упали мертвыми, а свободные и гордые уличи опять стали рабами гуннов, как и при жизни кровавого Аттилы…

Князь Добромир смолк и в изнеможении закрыл глаза. На губах у него показалась кровь. Цветанка вытерла ее рукавом своей сорочки.

— Ему нельзя так много говорить, — посмотрела она на Кия с осуждением, будто тот был виноват, что князь так разговорился.

— Я молчу, — сказал Кий и только теперь пристально посмотрел на девушку.

Их взгляды встретились.

Встретились ненадолго — на короткую минуту. Но им обоим показалось вдруг, что эта минута длилась долго-долго, целую вечность — такая она была неожиданно тревожна и радостна, волнующая-волнующая и счастливая. На это короткое мгновение для них вдруг исчезло все, что окружало их, — и раненный князь-отец, и изможденная княгиня-мать, и брат и пленный гунн, и брошеные на произвол судьбы кони, и весь белый мир. Один Световид своим золотым ликом заглядывал с голубого неба в их молодые сердца и будто звал, манил к себе в неизвестные, неизведанные дали.

«Какая необыкновенная девушка, — подумалось Кию. — Измученая тяжелой, опасной дорогой, напуганная преследованием смертельных врагов, с загоревшими, погрубевшими, потрескавшимися на жгучем солнце и степном ветре лицом, губами и руками, в разодранной окровавленной родительской кровью одежде — и все же такая неожиданно красивая!.. Глаза — как чистые воды Роси, когда в них отражается бездонная голубизна небес! Косы — густые и пышные, цвета спелой пшеницы. А станом — гибкая и стройная как молодая березка… И ли есть такая среди наших полянок»?!

Тем временем Цветанка думала почти то же:

«Вот мой спаситель! Если бы не он с братьями, отец и Боривой до сих пор лежали бы мертвые на дне этого чужого яра, а меня с мамой гунны увели бы в страшную противную неволю. Какой он сильный мужественный и хороший! Какой нежный, ласковый у него взгляд!.. О бессмертные боги, накажите меня за то, что я, вместо того, чтобы думать об умирающем отце, погибших в бою братьях и родных, о несчастной матери, думаю сейчас об этом чужом красивом воине»!

Они не перемолвились между собой ни одним словом, но немой язык взглядов сказал им больше, чем все слова на свете. Они оба поняли, что отныне не будет для них спокойствия, не будет счастья-радости, если не будут иметь возможности заглядывать друг другу в глаза, голубить друг друга ласковым влюбленным взглядом. Покраснев, Цветанка отвела взгляд в сторону.

А Кий сказал:

— Не будем медлить — надо, как можно быстрее, добраться до наших, на Рось. Там волхвы заговорят раненому кровь, положат на раны свою чудодейственную мазь, перевяжут — и, может, боги помогут князю выздороветь. Не последнее также дело — предупредить наши полянские роды об опасности. Если гунны осилили уличей, то захотят напасть и на другие племена. Заберется волк в кошару — всех ягнят выносит! — и обратился к братьям: — Помогите, братья, поднять князя!

Они отнесли Добромира вниз, и пока младшие братья устраивали его в плотной, крепко привязанной между седел попоне, Кий подошел к пленному гунну — развязал ему ноги.

Тот исподлобья посмотрел на юношу черными, как угольки, глазами, медленно поднялся.

— Как тебя звать? — спросил Кий. Гунн молчал.

Кий ткнул себя в грудь пальцем:

— Я Кий… Кий… А ты?

Гунн, кажется, понял, чего хочет от него этот рыжеволосый великан-славянин, и коротко крякнул, будто ворон:

— Крэк.

— Крэк?… Вот и хорошо, что ты начал понимать меня, — сказал Кий обрадовано. — Тогда может, ответишь, что задумал каган Ернах? Повернет он назад, в свое становище, или намеревается напасть и еще на кого-нибудь?

Крэк нахмурился и молчал. Его темное, густо побитое оспинами лицо было невозмутимо и непроницаемо, как каменная баба на степной могиле.

— Сколько у Ернака войска? Он пришел сюда один или вместе с другими гуннскими племенами?

Подошли Щек и Хорев, стали прислушиваться.

Крэк бездумно смотрел на молодого полянского воина, и в его узких черных глазах затаилась тревога, которую он напрасно пытался скрыть.

Щек схватил его за грудки — затряс.

— И отвечай же, степной беркут, когда тебя спрашивают!