Князь Игорь. Витязи червлёных щитов - [144]

Чем ближе они подъезжали к Сейму, тем мрачнее и тревожнее становилось на душе у Ждана. Что ждёт его дома? Уцелела ли Вербовка? Встретит ли он кого? Или увидит лишь пожарища и трупы, как повсюду?

— Не горюй, — утешал его Янь. — Никогда не бывало так, чтобы всех порубили, всё сожгли, уничтожили. Кто-то оставался! И очень может быть, что это окажутся как раз твои!..

Ждан печально качал головой. Иногда пытался улыбаться словам утешения, но в глазах оставалась тоска и тревога.

Если бы так!..

Но вот наконец и Сейм. С каждым селом, с каждым хутором, мимо которых они проезжали, всё меньше и меньше оставалось надежды у Ждана. Будто тысячи диких туров пронеслись по всему краю, будто молниями сожгло землю и прибило ураганными ветрами — такими выглядели остатки сел и хуторов. Повсюду пожарища, пустыри, не похороненные трупы, возле которых деловито похаживали, отвратительно каркая, вороны. Ни старого, ни малого. Только смерть вокруг, тлен и горе витали над зелёным Посемьем…

Игорь мрачнел, кусал губы — они у него и так почернели. Ждан сжимал кулаки и подгонял коня. И даже Янь утратил свою обычную весёлость и беззаботность, ехал молчаливый, угнетённый, сам на себя не похожий.

Когда подъезжали к Вербовке, Ждан вырвался вперёд. Ему не терпелось поскорее взглянуть на родное село. А вдруг лихо миновало его, обошло стороной?

Напрасные надежды!

Он въехал на холм и остановился, онемев, поражённый тем, что открылось его взору. В долине, где прежде стояла Вербовка, ни единой хатенки, ни единой повети, ни единой живой души! Всё мертво, смрадно, жутко. Только серебрятся тополя в левадах да кукушка кукует на верхушке их груши. Как в насмешку. Кому она вещает долгие счастливые годы?

Ждан не стал ждать князя. Не хотел сейчас его видеть, говорить с ним, слушать от него слова утешения и сочувствия. «Это он во всем виноват! Он!..» Ударил коня и — напрямик, через безлюдные улицы и сожжённые дворы, через поваленные заборы и буйную зелень огородов, никем не прополотую, помчался прямо к своей груше, которая одна тут возвышалась, да ещё стожок сена, каким- то чудом уцелел на леваде, напоминая о родных людях, о построенной собственными руками хатке и о таком кратком, быстро пролетевшем счастье.

Под грушей темнела груда золы.

Здесь была его хата. Здесь мечтал он о будущей жизни.

Конь пошёл пастись по огороду, а он стоял над золой и сквозь слезы долго не мог ничего разглядеть. Он не слышал, как подъехали его спутники и остановились в отдалении. Не слышал, как перестала куковать кукушка, как затих ветер в долине. Ничего не слышал, оглушённый горем.

Потом вытер слезы, стал рассматривать всё внимательнее. Посреди пожарища стояла закопчённая печь, всюду чернели головешки, серыми кучками лежал пепел, стояли обугленные прысишки[112], и вдруг посреди всего этого что-то забелело. Он взял палку, разгрёб вокруг золу и отчаянно закричал: это белел череп. Чей? Матери? Любавы?

Плечи его затряслись от рыданий. Все! Больше надеяться не на что! Самые родные ему люди лежат здесь, в этой чёрной могиле! Зачем теперь жить? Зачем ему этот проклятый, жестокий мир? Почему не погиб он на Каяле, как брат Иван, как Будило, как сотни других воинов?

Его обняла чья-то тяжёлая сильная рука. Оглянулся — князь. Брови насуплены, в глазах — слезы. Дрожит приглушенный голос:

— Поплачь, милый, поплачь… Полегче может станет… Но не предавайся отчаянию… Пока мы живы, пока есть силы держать меч, до тех пор нельзя терять надежду! Мы ещё поднимемся! Поднимемся — и отплатим за все, за весь этот ужас!.. Как только прибуду домой, сразу же отправлюсь к князьям в Чернигов, Киев, Белгород — просить помощи, чтобы защитить нашу Северщину от новых несчастий… Я покорю свою гордыню, я упаду на колени перед киевским снемом, только бы выпросить согласие князей на выкуп моих воинов из неволи!.. Поплачь, поплачь!

Слезы дрожали в глазах Игоря и в его словах. Он уже покорил свою гордыню. Он уже плакал. И это было так неожиданно и страшно, что Ждан на мгновение забыл о своём горе. Ведь князь никогда не плакал. Даже представить такое невозможно. А тут вдруг глаза полны слез, они дрожат и вот-вот покатятся по исхудалым щекам. И Ждан с удивлением начал понимать, что князь — такой же человек, как и все, со своими слабостями и болями, с надеждами и сомнениями.

И он уткнулся Игорю в грудь и громко зарыдал.

Из оцепенения их вывел голос Яня:

— Там кто-то есть! Из-за стога выглянул. Клянусь, там кто-то прячется!

Все посмотрели в сторону левады. Стог стоял одиноко, и вроде бы никто из-за него не выглядывал.

— Тебе привиделось, — буркнул Рагуил.

Но сердце Ждана уже затрепетало в неясной тревожной надежде. Он быстро метнулся по стежке вниз.

Все поспешили за ним.

У стога остановились, прислушались. Тихо. Ни звука.

Ждан осторожно сделал шаг, другой. Обогнул одну сторону, затем зашёл с другой и… остолбенел: почти нос к носу столкнулся с Любавой, которая, прижав к коленям маленького Жданка, испуганно таилась за стогом.

— Любава! Ты?

— Жданко!

Её измождённое лицо ещё больше побледнело, губы искривились, как у обиженного ребёнка, ноги подкосились, и она медленно начала сползать по сухому сену вниз.