Князь Барбашев-3 - [52]

— Это всё Шуйские, — зло прошипел Иван. — Говорил же, не к добру те разговоры, что Андрюшка вести начал. Надобно было ему тогда ещё травленный бокал поднести.

— Ой, и дурень же ты, Иванушка, — усмехнулась княгиня. — Неужто и впрямь веришь, что Андрейка те слова сам придумал? Да он просто голова говорящая. Оторвёшь её — Шуйские новую отрастят. Да тебя же и под суд сведут. Вот уверена, что Шуйские ждут — не дождутся, когда же ты своё чёрное дело сделаешь. Думаешь, зря отец тебя от тех мыслей отговаривал? Андрюшка твой в придворных интригах никто. А вот Немой — как глава рода — всё! Прав был отец, давно они это задумали. А мы, точнее я, не верили.

— Однако что-то Андрюшка не похож на пустого исполнителя, — буркнул Иван. — Вон как приподнялся в последнее время!

— Ну так, кто по-молодости определит, кем новик станет, — грустно усмехнулась Соломония. — Вон Димка Бельский, как был дурнем в делах воинских, так и остался. А Андрюшка просто небесталанен оказался, оттого его Шуйский ныне от двора и убирает, что понял, что от племянника на воинском поприще пользы для рода больше будет. Заметил, поди, что речь о бесплодной смоковнице нынче другие уста произносили? Вот то-то! Но и твой бокал с ядом, уверена, ждут до сей поры. Не тому, так этому…

— А что им это даст?

— А ты подумай? К девкам моим уже с вопросами о бабах-ворожеях приставали. А уж коль тебя с ядом поймают — припишут помышление против государя и тогда нас уже ничего не спасёт.

— Будто ты ещё во что-то веришь!

— Верю. И верить до последнего буду. Мне бы с Варькой Барбашиной переговорить, да боязно.

— Так чего там думать, — вскинулся Иван. — Есть у меня кое-кто, кого с нами и не свяжут. И коли есть у их лекаря настой какой — приобретёт. А вот как захочет он ворожбу навесть…

— Отказывайся. Шуйским я не доверюсь ни в чём. А Барбашины ещё не забыли, что они — Шуйские!

Иван кивнул, показывая, что всё понял.

* * *

Осенняя ночь наступает рано. И вместе с наступающей тьмой города и веси на Руси погружаются в сон, дабы утром встать на заре. Но в доме, что стоял посреди пышного сада возле Москворецкой башни Кремля, прикрывающей своими бойницами Алевизов ров, продолжал гореть свет. Сегодня сложившийся с годами своеобразный учёный клуб, обычно собиравшийся в келье подмосковного Симонова монастыря, гостевал в кремлёвском доме бывшего государева постельничего, а ныне пребывающего в опале Ивана Никитовича Берсень-Беклемишева.

Приятный запах воска — ну не сальными же свечами освещать жилище пусть и опального, но царедворца — витал в воздухе. На столе, покрытом скатертью, стояли мисы с едой и кувшины с наливками. И вёлся тихий, но такой опасный разговор.

— А я тебе говорю, Триволис, не отпустят тебя домой, — хозяин дома, Берсень-Беклемишев, поправил накинутый на плечи кафтан и отхлебнул из оловянного кубка. — Слишком многое ты узнал о Руси, грек. И хорошего, и плохого.

— Я прибыл сюда по зову государя, — покачал головой Максим Триволис, более известный на Руси, как Максим Грек. — Отчего же ему держать меня?

— А отчего же Аристотеля не отпустили домой? — вопросом на вопрос ответил Беклемишев. — Многое поменялось на Руси, как сюда прибыла Софья-гречанка.

— Не все перемены к худшему, — не согласился Грек. — А совсем без перемен государство застоится, словно старый пруд, покроется тиной и увянет.

— Зря ты так, Максим. Ведь именно вы, греки, и привезли на Русь порушение древних устоев. И оно, словно ржа, разъедает царя и его ближников. Отец Василия ещё слушал чужие советы, а вот сам он уже не хочет этого делать. Что услыхал я, давая совет тогда под Смоленском? Поди прочь, холоп, не надобен ты мне. И вот ныне он решает всё сам-третий у постели, но кто его советники? Худородный дворецкий да юный отрок! Словно они что-то верное подсказать могут. А вот убелённые сединами и большим опытом бояре не нужны Василию. Не то мы молвим, вот как!

— Однако юный Барбашин весьма учёный человек, — вновь не согласился Триволис. — Я много общался с ним, и поверь, его знания вельми обширны. Даже в университете, где я когда-то обучался, он не затерялся бы и среди самых выдающихся профессоров. А его школа? Ваша беда, что не понимаете вы её сущности.

— И чем тебе старые школы плохи? Худо-бедно, но людей грамоте учат. Да и не надо их много. Вон от многого умничания в немецких землях который год нестроение идёт. Смерды супротив дворян встали. Куда мир катится.

— Вот умный ты человек, Иван Никитич, а неумно говоришь, — вступил в разговор дьяк Жаренный. — Грамотных людей нам весьма не хватает. А княжгородские школяры неплохи. Сам с ними работал, чай Лука не абы кто, а зять княжеский, выпросил себе нескольких в службу.

— Так что с того? — раздражённо бросил Берсень. — Или вот в них правда есть? Так нету. Ни в ком ныне правды нет, все искалились на Руси. Да и не только на Руси. У вас, в Цареграде, и вовсе басурмане сидят. Правда, по твоим, Максим, словам, они в дела церкви не лезут.

— То правда, османы патриарху не указывают.

— Вот, значит, есть ещё бог у вас. А наши же от патриаршего рукоположения по великокняжескому велению отказались, оттого государь в землеустройство монастырское руки пустил, а митрополит ему в том потакает, да за опальных людей нынче не вступается. Шемячича, почитай, по навету удела лишили, а ему хоть бы что!