Князь Александр Сергеевич Меншиков. 1853–1869 - [43]

На обратном пути, под обрывами Сапун-горы, в мертвом пространстве, я видел как начальство силилось разобрать поодиночке спутавшиеся между собою части наших войск, но мало успевало: тут и Кирьяков хлопотал. По плотине неприятель еще палил с Сапун-горы. За мостом, недалеко от фонтана и влево от дороги, собралось множество раненых; их спешили убирать и для этого ловили полуфурки, нагруженные турами: они всё продирали мимо! Признаюсь, не мало труда стоило заставить фурштатов сбросить туры и уступить полуфурки раненым. Нагаек они не слушались, пришлось и мне обнажить саблю для внушения им чувств гуманности посредством чувствительных фухтелей! Туры назначались для саперных работ к Тотлебену, так как главнокомандующий имел в виду, в случае занятия нами Сапун-горы, укрепиться на ней. Теперь в турах этих надобности не было и полуфурки ехали с ними обратно.

По возвращении из дела, светлейший нашел у себя на столе копии с донесений Соймонова и Павлова; прочитав, он приказал мне отнести их к великим князьям.

После обеда главнокомандующий послал меня навестить раненых. Я начал с сарая, который был при батарее № 4; там до пятидесяти коек, в совершенном порядке и чистоте, были заняты ранеными французами. Вместо ожидаемых мною стонов и оханья, я был поражен раскатами добродушнейшего хохота. Прислушиваюсь к разговору: товарищей забавляет один французик с отнятыми выше колен ногами. Он весело балагурил, представляя бешенство своего сапожника в Париже, когда тот узнает, что ему сапог уже более не нужно.

Грустно мне было слушать эту веселую болтовню несчастного.

Опрашивая страдальцев, я получил от всех выражение искренней признательности за участие, оказываемое им русскими. Раненые, между прочим, любопытствовали знать: кто я такой? Узнав же, что я адъютант князя Меншикова и прислан осведомиться о их положении, — стали подниматься на койках и выражали знаки своего почтения, с особым чувством благодарности к главнокомандующему. Замечательно уважение французов к дисциплине: они почитают начальника и в неприятеле, тогда как для нашего солдата будь неприятель генерал, или рядовой — он разницы между ними не полагает. Француз — другое дело: ему непременно нужно знать — какой чин на неприятельском начальнике, есть ли у него ордена, чем командует и т. п. и, по мере полученных им сведений, он оказывает неприятельскому начальнику знаки своего почтения.

Таким образом, когда светлейшему случалось встречать пленных французов, даже под караулом, они всегда отдавали ему честь. Не понимаю только, как они успевали узнавать от конвойных, кто попадался им навстречу, и сам князь недоумевал, как французы его узнают… Часто издали он предупреждал проводников, чтобы они проходили мимо как бы не узнавая его, однако ему редко удавалось попрепятствовать догадливости французов.

Из сарая, где помещались раненые, я направился к Инкерману; там на изволоке укладывали рядком бесконечное число раненых; им едва успевали подавать пить; для перевязок же просто не хватало никаких средств. Они сами кое-как возились со своими ранами и терпеливо покорялись необходимости. Дорогой я обогнал три казенные фуры с телами убитых: трупы в беспорядке, как накиданные дрова, наполняли телеги; руки, ноги, головы мотались через грядки, просовывались в щели и стукались о колеса. Зрелище ужасное! Я невольно отвернулся; но солдаты, провожавшие фуры, шутили и острили над неловким положением трупов, брошенных в телеги наскоро. Такова сила привычки видеть убитых непрерывно и ежедневно; такова бесчувственность могильщиков. Я, например, слышал такие речи: «эх, сердечный, голова-то как болтается, пожалуй оторвется! А ты меня, Грузков, как повезешь хоронить, то положи сверху, чтобы попросторнее было!..»

Кончился день, упитанный кровью, а сколько еще ужасов предстояло впереди!..

Размышляя о бедствиях войны, я пробирался в темноте на северную сторону, грустно опустив голову, и, не торопя лошадь, ехал шагом. Было уже поздно; в главной квартире всё утихло, когда моя лошадка остановилась у сарая. В конюшне заржали лошади, приветствуя усталого товарища; дежурный казак поднялся и я побрел к своему уголку. Как кто спал в эту ночь — не знаю, только все притаились, никого не было слышно.

Когда я пробирался мимо бухты, то заметил в темноте чью-то высокую фигуру, стоявшую неподвижно. Я подошел и узнал главнокомандующего: подняв голову, он смотрел в непроницаемый мрак на Сапун-гору.

— Что раненые, — спросил он меня тихо, — успели ли подобрать?

— Подобрать-то, кажется, подобрали, только им плохо, ваша светлость! — доложил я.

— Да, нехорошо. Соймонов напутал, Бог ему судья! — заключил князь и опять повернулся туда, где еще не остыла свежая кровь.

Впоследствии, при обсуждении причин потери сражения, выяснилось что солдаты и офицеры дрались отчаянно; каждый из частных начальников исполнил свой долг по силе возможности. Много было явлено одиночных подвигов удальства; но могло ли всё это утешить главнокомандующего, потерявшего столько войска, но не подавшегося ни на шаг вперед… Под гнетом отчаяния он томился грустью.

Светлейший, однако, не всю вину приписывал Соймонову, так как Данненберг выказал вполне свою непрактичность в боевых распоряжениях: он ничего не предусмотрел, ничего не предупредил; в трудном случае не нашелся, не умел выйти из дела и остался хладнокровным — даже и не зрителем того хаоса, которого сам был причиною. Генерал покинул расстроенные войска в страшном беспорядке; уехал спокойно в Севастополь, не заботясь ни о прикрытии отступления, ни об устройстве полков, ни об участи раненых. Выехав из дела в самую критическую минуту, Данненберг находился далеко-далеко от своего корпуса, когда Тотлебен, вовсе не причастный делу, но как охотник, по одному слову главнокомандующего, отстоял путь нашего отступления.