Князь Александр Сергеевич Меншиков. 1853–1869 - [20]

От слов князя, произнесенных ровным голосом человека озабоченного, но чуждого страха, у меня мороз пробежал по коже. Стараясь рассеять недоверие светлейшего к войскам, я приписывал их смятение неприятельским штуцерам; обнадеживал князя тем, что если мы, на ровном месте, собрав все наши наличные силы, ударим сколь возможно стремительнее, не дав неприятелю возможности воспользоваться превосходством своего оружия, то, может быть, мы с ним еще и управимся. Я не терял веры в наши войска и никак не хотел согласиться, чтобы один наш солдат не осилил по крайней мере трех неприятельских… Общий недостаток нашей тогдашней слепой самоуверенности! Помолчав немного, князь сказал:

— Я думаю, завтра они сами не в силах будут тронуться с места. Мы этим воспользуемся.

И он ушел в палатку; сел на землю с картой в руках, и почтенная его фигура обрисовывалась тенью на парусинных стенах палатки. Я остался на прежнем месте, прислушиваясь к гулу движения войск, тянувшихся от перевоза по дороге мимо нас. Раненые, стоны которых надрывали душу, то и дело сворачивали к нашему костру, около которого нарочно для них была поставлена вода: единственное пособие, которое мы могли предложить им в эти жестокие минуты! Иных средств к помощи у нас решительно уже никаких не было; всё, на чём только было возможно перевезти или перенести раненых — было занято… их же было так много, что каждый раненый, державшийся на ногах, должен был идти один, или плестись поддерживаемый товарищами.

Погруженный в грустные думы о несчастных следствиях войны, я только что хотел для отдыха прилечь на пригорок, как слышу голос Кирьякова:

— Где светлейший?

Я подошел к нему и указал на палатку князя. Меня встревожило внезапное появление командующего отрядом, назначенным для прикрытия отступления и переправы, в таком отдалении от своей части и в то самое время, когда переправа еще не была окончена.

Кирьяков, просунув голову в отверстие палатки, сказал:

— Ваша светлость, я благополучно довел людей до Качи: теперь там всё переправляется!

Невежество генерал-лейтенанта поразило светлейшего.

— Помилуйте, ваше превосходительство, — воскликнул он, — что же вы делаете!? Вы приехали мне доложить, как будто окончили возложенное на вас поручение, тогда как вы только дошли до самого серьезного его момента и вообразили, что вами всё исполнено. Вы покинули отряд в самую неблагоприятную для него минуту… Поспешите возвратиться к вашему месту и будьте осмотрительны: незначительный неприятельский разъезд может наделать вам страшной тревоги… Поезжайте, поезжайте скорее!

Кирьяков поехал… только не туда, куда ему следовало: он отправился ужинать в севастопольский клуб (15 верст от Качи). Мог ли кто ожидать подобного поступка от генерала уже пожилых лет? Он явился в клуб в то время, когда там в сильном беспокойстве собрались почти все моряки и рассуждали о нашем положении. Кирьяков, зная обычай моряков, предвидел это сборище и спешил предупредить невыгодные о себе толки по поводу Алминского сражения. Из участников в этом деле он явился в Севастополь первым и, понятно, речь была за ним. Грейга никто не успел видеть: он был в Севастополе на одну минуту. Кирьяков с нахальством и самоуверенностью вошел в клуб, думая появлением своим произвести эффект; на этот раз, однако, ему не удалось; все были только удивлены его появлением. Общее мнение было таково: как может командующий большей половиной отряда быть так далеко от своего поста в такую священную минуту для войска! Генерал пустился рассказывать о своих подвигах, будто бы об ошибках князя, о Горчакове… но все эти россказни никого не расположили к пользу хвастуна. С этой минуты он был понят и на всё время обороны окончательно пал во мнении севастопольцев. Даже дамы, еще недавно видевшие в Кирьякове героя, их будущего спасителя, разочаровались в генерале. Когда Кирьяков возвратился к своим войскам? Этого с достоверностью я сказать не могу.

VI

Проводив Кирьякова от палатки светлейшего, я присел близ неё на вещах, выложенных из тех повозок на которых повезли раненых. Я душевно страдал за князя; он и не думал об отдыхе, ему необходимом, и я боялся, что бы он не свалился. Еще утром этого дня светлейший был так слаб, что даже лежа смотрел в трубу на движения неприятеля…

Вдруг он кликнул меня и спросил:

— Знаешь ли ты дорогу, которая идет от Севастополя мимо Кадыкьоя на Мекензиев хутор, в Бахчисарай?

— Нет, ваша светлость; я знаю только её малую часть, но могу представить вам сведущего человека.

Я привел к нему, в ту же минуту, из своей команды унтер-офицера Балаклавского греческого батальона, Георгия Панаго. Он объяснил князю все особенности этой дороги и тогда-то было решено светлейшим наше достопамятное фланговое движение.

Князь до свету просидел, не прислонив головы, над картою; я же дремал на клади, выгруженной из подвод. Едва забрезжилось утро 9-го сентября, как он спросил лошадь, сел и поскакал к войскам, не заботясь о том, следует ли кто за ним, или нет. Обязанный приводить в порядок наш обоз и лошадей, я не мог тотчас ему сопутствовать; надеялся его догнать, но не тут-то было! Управясь с делами, я поскакал по следам князя и приехал на северную сторону Севастополя, к батарее № 4-й, — один; светлейшего еще не было. Меня это страшно мучило: «как, — думаю, — он без меня, и где он?» ехать отыскивать его боялся, чтобы не разъехаться. Этим временем князь пропускал мимо себя войска, тянувшиеся к Инкерманскому мосту для перехода на южную сторону Севастополя. Сам светлейший достиг до Мекензиевой горы, осмотрел часть леса, ее покрывающего, потом объехал войска, оставленные на северной стороне, в гарнизоне тамошнего укрепления. Когда он слез с лошади, вид его был утомленный, измученный, но спокойный. Тут он сказал мне, что лес в стороне Мекензиева хутора очень неудобен для движения, хотя дорога хороша. Потом приказал подать себе бриться и переодеться, мне же велел скорее переправлять всё на ту сторону; в особенности наблюсти, что бы артиллерию удобнее устанавливали на пароходы; для себя назначил приготовить катер. Не прошло и получаса, как он отправился на ту сторону, а я занялся установкою артиллерии; обоз отправил я кругом на Инкерманский мост, по саперной дороге, в Севастополь. К четырем часам вся артиллерия переправилась; перевезли частные и офицерские обозы и раненых, которые помаленьку подходили да подходили; за ними перебрался я и затем доложил светлейшему об успехе переправы.