Книжка-подушка - [8]

Итак, что сказала Деготь? Воспроизводим всю цепь. Она такая: colta=эрудиция, искусство для искусства, Серебряный век=темные глубины прошлого, возделывание традиции, почвы и судьбы=фашизм. Вот что сказала Деготь. Но она не только сказала, она показала, продемонстрировала всей своей деятельностью на Опенспейсе, где по разделу совриска торжественно преподносилась разная, самая ничтожная хрень, а выставка Люциана Фрейда в Центре Помпиду, например, была концептуально проигнорирована. Казалось бы, Фрейд – главный современный художник в главном музее мира, самый дорогой, самый рыночный и самый гениальный, прежде всего. Бывают такие совпадения. И что? А ничего. Это же живопись, темные глубины прошлого, возделывание традиции, почвы и судьбы. Фашизм, в сущности. Как это защищает интересы рабочих и др. угнетенных трудящихся от финансового капитала?

Вот величайшая «Пьета» Аннибале Карраччи из неаполитанского Каподимонте. На сегодняшний невежественный взгляд, она исполнена ложного пафоса и академической мертвечины. Но это и есть язык культуры – очень сложный, очень изощренный, очень витиеватый, предельно современный. Его надо донести, его надо объяснить, его надо сберечь – вот задача. А все остальное – Карл Маркс, интересы рабочих, мир капитала, наш ему ответ и т. д., и т. п. – пусть идут лесом. Под прессом, со стрессом или с прогрессом, не мое дело.

19 июля

Пусек будут судить за «унижение вековых устоев». Это не призыв хоругвеносцев и не метафора их публициста. Это один из пунктов обвинительного заключения, пошедшего в суд. Тут беда уже не в том, что такого преступления нет в УК, что Россия – светское государство и т. д., и пр. Хуже всего, что такое преступление нельзя даже представить. Метафора не визуализируется. Вековые устои на то и вековые, что их поди унизь. Дед бил-бил, не разбил, бабка била-била, не разбила, много столетий кряду, устои высились, величавые и незыблемые; пуськи пробежали, хвостиком махнули, устои враз унизились.

Если суд согласится с таким обвинением, то делать нечего. Придется надевать майку «Я тоже унизил вековые устои». Право на здравый смысл отнимают последним.

21 июля

Пожилые курицы, засевшие в Государственной Думе, восстали против курицы освежеванной, укрытой в лоне. Кудахчут про пошатнувшиеся устои как угрозу российской государственности. А у самих сквозь пергидрольные перья просвечивает чернозем. Битвы за нравственность, которые ведут дамы после пятидесяти, исполнены отчаяния: Эрос ушел, наступает Танатос, и месть за это человечеству должна быть страшна. Больше всего тут неверия, животной убежденности, что жизнь кончается здесь, а значит, гори все огнем, если я в морщинах. Так Нерон любовался пожаром Рима и молодел в отсветах пламени. Дамы, держите себя в руках. Дуб – дерево. Роза – цветок. Олень – животное. Воробей – птица. Россия – наше отечество. Смерть неизбежна.

22 июля

В русской литературе я не могу вспомнить ни одной старухи, которая бы боролась за нравственность. Мерзких ханжей, разумеется, полно, но положительные – всегда свободолюбивы:

Когда я буду бабушкой

Седой каргою с трубкою! —

И внучка, в полночь крадучись

Шепнет, взметнувши юбками:

«Кого, скажите, бабушка,

Мне взять из семерых?» —

Я опрокину лавочку,

Я закружусь, как вихрь.

Мать: «Ни стыда, ни совести!

И в гроб пойдет пляша!»

А я-то: «На здоровьице!

Знать, в бабушку пошла!»

Марина Ивановна тут вполне традиционна. Организовать, что ли, бесплатный ликбез для депутатов, чтоб они знали, какие традиции защищают.

25 июля

Когда дискуссия вокруг Деготь уже заглохла, в нее пришел Юрий Альберт с таким возражением:

«Александр, я тоже считаю эту Катину статью неудачной, с передержками и логическими подтасовками. Да и вообще глупо объяснять нежелание работать в Кольте столь высокими принципиальными соображениями. Но ставить знак равенства между искусством, тем более современным, и пластикой – дело, не побоюсь этого слова, крайне реакционное. В современном искусстве, а им Деготь и занимается, пластика факультативна. И это не Катя придумала, а так и есть, уже больше ста лет».

Я ждал этого почтенного возражения, и все удивлялся, почему никто его не высказывает, оно просилось в дискуссии, сто лет – немалый срок, и в этом, собственно, главная проблема: мудрено сто лет подряд козырять одним возражением, оно тоже ветшает, оно на исходе. Не может быть пластика факультативна в изобразительном искусстве, как не может быть звук факультативен в музыке или слово – в литературе. Нам даны уши, чтобы слышать, язык, чтобы говорить, глаза, чтобы видеть. Дорогой Юрий Альберт, глаза не факультативны.

Видит бог, я не боюсь быть реакционером. Совсем не боюсь. По мне так это куда достойнее, чем быть революционером. Но Мафусаилов век совриска когда-то закончится, и, сдается, уже скоро, к нашему общему с Альбертом ужасу, в паре реакционер-революционер мы займем неожиданные друг для друга и дискомфортные позиции.

28 июля

Кашин пишет на Опенспейсе: «Входящая в моду кающаяся жалобная позиция – гораздо более снобская, хамская и оскорбительная для, уже без кавычек, простых людей. Потому что, если ты признаешь вину перед простыми людьми, то ты себя ставишь вне их». Неужто Кашин не слышал про кающихся дворян? Этой моде у нас полтора века, как отдай. Дворян истребили, а кающихся – нет: интеллигенция переняла эстафету и несгибаемо пронесла ее сквозь все разнообразие двадцатого века. Жизнь менялась кардинально, а кающиеся, как встарь, признавали вину перед простыми людьми и ставили себя вне их. За сто пятьдесят прошедших лет мода эта не прекращалась ни на один день.