На печи сидело двое детей — мальчик лет шести и девочка лет четырех.
- Двоюродные, — пояснила Гануся. — Сироты… Для того, чтобы их растить… Эх вы, люди!
— Я ведь не знал…
— Он — не знал, — не таила она горечи. — Так знай: и папа, и брат… мои… Думаешь — не плакала, так и чужие. Чести много — перед вами плакать. Наши это знают.
И жестом, исполненным природной ловкости, забросила короб за плечо.
— Сиротами не останутся. Мне теперь их растить.
Губы ее задрожали.
— Уходи отсюда. Чтобы духу твоего больше не было. — Она горько усмехнулась. — Подумала было я, да быстро раздумала. И слава Богу. Иди, делай свое дело.
…Страшным оказался вечер для Буткевича. Не знал, что делать, как отделаться от неотвязных мыслей, взял книгу "Рассказов на белорусском наречии" и стал листать, не подозревая, что его ожидает еще один удар.
Почитав с час, молча встал и пошел в комнату поручика. Тот как раз сидел в кресле и, покуривая, отчаянно скучал. Протянув ему книгу, Буткевич спросил:
— Ну… Так "правильно ли мы сделали, оставив унию"?
— Вы что, — удивился Вольке, — белены объелись?
— Он доказывает… он доказывает, что… правильно. И вот в конце… Мы не посмотрели в конце. Тут надпись: "Дозволено цензурой".
-Ну и что? — недоуменно спросил Вольке.
-А то, что это наша… прошу прощения, ваша книга. Она случайно попала за границу и пришла в этом коробе назад.
— Не может быть, — сказал Вольке. — Их запрещают.
— Одну, как видите, разрешили. Давно. За подлость. За защиту выродка, убитого вашими людьми.
Он решительно продолжал:
— Завтра я подам в отставку, Вольке. И вы поддержите меня. И пусть будет суд, но я уеду с кордона сейчас, теперь. Если армия занимается тем, что ловит и убивает людей за молитвенники, — так… я хотел на такую армию!
— Вы с ума сошли, Буткевич, — зевнул Вольке.
— Я просто прочел одну крамольную книгу, — с грустным облегчением сказал Буткевич. — Они неплохо сделали, что перенесли ее через границу. Теперь мне нужно попытаться… нужно вернуть одну… женщину…
