Книгоноши - [3]

Но не ради этого шли.

И они миновали болото и кустарник, забрались в самую чащу, усевшись неподалеку от тропинки, которой ходили на деревенский выпас дикие кабаны. Перед ними лежал косогор, покрытый ельником, черным орешником и густой крушиной.

…Около полуночи услышали шаги. Шли двое. Но один из них ступал так тихо, что его шаги стали слышны только потому, что прислушивались к неловким шагам другого. Этот другой тоже ступал осторожно, тише, чем солдат, и все же изредка под его ногой хрустел валежник.

Никто так не шумит в лесу, как человек.

— Ни с места! — крикнул Вольке, когда шаги приблизились. — Стреляю!

Те двое замерли. И все же через минуту — по движениям одного из них — стало ясно, что они удирают. Второго слышно не было, и солдаты даже подумали, что он остался на месте.

Столб огня прорезал кромешную тьму. Стрелял поручик. Потом загремели выстрелы солдат: было слышно, как падали срезанные пулями ветки и листья.

Мимо Буткевича, ломая кусты, рванулся в темноту Вольке.

— Стой! Поймал! Держите его, прапорщик! А-а, вот ты где!

Солдаты столпились вокруг поручика. Кто-то чиркал спичкой, зажигал фонарь.

- На звук стрелял, — прерывисто сказал Вольке. — Это тот, кто шумел. Да бегите же… Догоняйте второго… Хол-лера!

Но продолжать погоню не представлялось возможным. В окружающей тьме даже собственные ладони не рассмотреть. Один только раз, где-то вдалеке, затрещали сухие ветви, словно кто-то оступился.

В свете фонаря разглядели распластанного на тропе парня лет семнадцати. Держать его было незачем: пуля поручика, пробив парню висок, вышла в затылке. Он так и упал на спину — сразу, прижав телом большой лубяной короб с книгами, словно не желал отдавать его в чужие руки.

— Гаси фонарь, — сказал Вольке. — Перестреляют, как собак.

— Вряд ли имелось у них оружие, — заметил Буткевич. — Это ведь книгоноши.

- Один черт.

Только когда отошли подальше и снова миновали болото, Вольке досадливо крякнул:

— Не догадались. Может, убитый свояк тому. Надо бы сделать засаду и ждать. Сделать вид, что ушли, и ждать. Вернулся бы. Наверняка это Корч.

Помолчал.

— Он и убегал, потому что думал: другой тоже убегает.

— Бросьте, — сказал Буткевич. — Вы что, ворон?

— Почему бы и нет?.. Так выстрелить в темноте — ого!.. А вы что, жалеете?

— Молодой, — кивнул Буткевич.

— Та-та-та. Наплюйте. Все равно придут за трупом. Не оставят же, надо думать, непогребенного… Словом, ерунда!

Убитого завезли в местечко и положили на рядно в густую траву у забора волостного правления. Положили с умыслом, чтобы парня опознали. Вольке оставил там прапорщика, а сам отправился в уезд докладывать.

Буткевич злился. Поручик снова спихнул на него самое неприятное. Смотреть на убитого неприятно: молодой, белокурый, волосы волнистые, на мертвом лице — удивленное выражение… Жаль парня. И потом, даже если крамолу нес, зачем же сразу стрелять? Нужно было попытаться поймать его живым. Живодер этот Вольке, и все тут. А ему теперь — смотри! Сторожит, правда, солдат, но все равно.

…Молодой белокурый парень лежит на рядне в густой траве.

К вечеру траву эту сильно попримяли. Весть о том, что убили какого-то книгоношу, быстро разлетелась по окольным деревням. Люди шли и шли. Некоторые останавливались возле мертвого и долго разглядывали лицо, над которым уже начинали виться мухи. Но стоило старшине спросить у кого-нибудь:

-Что, узнаешь? — и человек, опуская голову или глядя прямо в глаза волостному, равнодушно пожимал плечами.

— Откуда мне знать? Нет, не знаю.

Это походило на настоящий заговор молчания. Злясь на все происходившее и заодно на то, что приходится, словно ворону, сидеть над убитым, Буткевич нервно спросил у волостного:

- Неужто и вы не знаете? Ведь ваша волость.

— Откуда мне знать? — совершенно так же ответил волостной.

Никто ничем не выдал, что знает убитого. Даже движением. Даже случайно.

Среди приходивших Буткевич заметил Ганусю. Подошла, ладненькая, синеглазая, в синем с желтыми цветами платке, молча постояла над убитым и пошла прочь.

Он нагнал ее, попытался остановить и увидел, что глаза у нее холодные и чужие.

— Стреляете, — проговорила каким-то темным голосом.

Прапорщик молчал.

— Стыдно, пане Олег.

— Это не я, это Вольке, — словно мальчишка, попытался оправдаться Буткевич и покраснел.

- Я знаю, пане, — сказала. — Но как вы… могли?

Она смотрела на него самым чужим и страшным взглядом: он стоял перед ней такой пристыженный, в глазах было столько горечи и обиды, что она опустила взор.

— Что же это вы? — спросила слегка другим тоном. — Как же это вы?

И в глазах ее мелькнул отсвет того восхищения, с которым всегда на него смотрела! Но помимо восхищения увидел он и другое — слезы не слезы, а что-то вроде безнадежного прощания с чем-то дорогим.

— Не нужно так, Гануся, — все еще преодолевая неловкость, попросил он. — Я ведь… полюбил вас.

Она молча покачала головой, отказывая в милосердии.

— Нет… нет…

И пошла прямо на него, словно перед ней было пустое место. Потрясенный, он отступил. Растерянно смотрел, как она шла по заросшей травой улице, как завернула за угол деревянного костела и исчезла. И тогда застонал от стыда и позора.