Книги о семье - [27]

Говорят, что хорошая улица начинается с проулка. Отец должен с самого раннего возраста примечать и смотреть, какое направление принимает нрав его сына, и не допускать, чтобы он выбрал малопохвальную или ненадежную дорогу. Не стоит затевать опыты со своими детьми, чтобы они не приобрели каких-либо недостойных и распутных привычек. Пусть отцы всегда остаются в глазах детей отцами и не будут ненавистными, оставаясь суровыми; не будут слишком фамильярными, оставаясь человечными. Пусть всякий отец и начальник помнит, что государство, управляемое с помощью насилия, всегда менее прочно, чем господство, покоящееся на любви. Никакой страх не вечен, любовь же весьма устойчива. Страх изо дня в день слабеет, любовь изо дня в день растет. Поэтому найдется ли такой безумец, который пожелает во всем выглядеть суровым и жестким? Суровость без человечности[23] плодит не столько уважение, сколько ненависть. Чем более доступной и чуждой суровости будет твоя человечность, тем больше благодарности и доброжелательности ты приобретешь. Я не считаю проявлением усердия излишнее любопытство, которое пристало не столько отцам, сколько тиранам. Суровость и жестокосердие скорее настраивают людей против начальства и вызывают у них раздражение, чем приводят к подчинению. Такое отношение к себе благородные умы воспринимают не как родительское, а как хозяйское – сколь бы велика ни была провинность. Иногда старшие ее спустят, не желая замечать всех подробностей, потому что выказав осведомленность, они уже не смогут оставить проступок безнаказанным. Для сына полезнее иной раз думать, что отец пребывает в неведении, чем убедиться в его безалаберности. Кто привыкает обманывать отца, тот легче обманет доверие и постороннего человека. Как бы то ни было, отцы должны постараться, чтобы дети уважали их и вблизи, и на расстоянии. А этому прежде всего и способствует родительское усердие. С его помощью они всегда добьются любви и уважения близких. Если же в дальнейшем в награду за прежнюю нерадивость отцы обнаружат, что у них вырос дурной сын, пусть приготовятся скорее отказаться от него, чем терпеть его злодейские и бесчестные поступки. Наши прекрасные законы, обычаи нашего города, суждения всех достойных людей об этом предмете указывают полезное средство. Если твой сын не хочет, чтобы ты был его отцом, такой сын и тебе не нужен. Если он не оказывает тебе сыновнего повиновения, значит, с ним нужно поступать более сурово, чем с послушным сыном. Наказание негодяя важнее, чем дурная слава для дома. Лучше стерпеть, что твое дитя заключено в тюрьму и заковано в цепи, чем знать, что у тебя живет ничем не стесненный враг и это грозит тебе публичным позором. А ведь тот, кто причиняет тебе боль и огорчение – твой враг. Но конечно, Адовардо, кто, как ты, своевременно позаботится о своих детях, тот в любом возрасте будет пользоваться почтением и уважением с их стороны и не испытает ничего, кроме удовлетворения и радости. Добродетель сыновей зависит от родительской заботы; в них тем больше благонравия и смирения, чем больше этого хотят их родители и старшие. Дети никогда не перестанут почитать старших и повиноваться им, пока последние не перестанут чураться лени и нерадивости.

АДОВАРДО. О, Леонардо, если бы все отцы прислушались к этим твоим замечаниям, как дети радовали бы их, как счастливы и блаженны они были бы! Я не вижу ничего, что судьба могла бы у нас отнять, она не может наделить нас благонравием, доблестью, образованием и выучкой в любом искусстве; все зависит от наших стараний и прилежания. Но что касается вещей, которые, как считают, подвластны фортуне, – это богатства, власть и тому подобные полезные для жизни качества, почти необходимые для обретения доблести и славы, – если судьба обделит нас ими и поступит несправедливо с заботливыми отцами, как это часто бывает, – а мы видим, что она чаще вредит достойным, чем посредственным, – тогда, Лионардо, какое огорчение ты испытал бы как отец, если бы не смог обеспечить своих сыновей самым начальным и ожидаемым уважением, если бы тебе не было дано в меру твоего желания и доступного тебе достояния обеспечить им то уважение и известность, к которым ты намеревался привести их?

ЛИОНАРДО. Спроси меня, стыдно ли мне покажется быть бедным и боюсь ли я, что добродетель погнушается и будет чуждаться нашей бедности?

АДОВАРДО. То есть бедность тебя не огорчила бы? Ты не страдал бы оттого, что все твои достойные планы наталкивались бы на помехи? Лионардо, о чем бы ты тогда думал?

ЛИОНАРДО. А ты как считаешь? О том, чтобы быть веселым, насколько возможно. У меня не было бы оснований сильно огорчаться и чрезмерно страдать от того, от чего, по твоим словам, якобы страдают достойные люди. Да и бедность не настолько скверная вещь, чтобы ее стыдиться, Адовардо. По-твоему, бедность для меня столь страшна, столь бесчеловечна и коварна, что не оставляет места для добродетели, не позволяет вознаграждать труды скромного и усердного человека? И если ты хорошенько поразмыслишь, то увидишь, что добродетельных людей больше среди бедных, чем среди богатых. Человеку для жизни нужно немного. Добродетель слишком довольствуется сама собой. А кто живет в довольстве собой, тот очень богат.