Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - [37]

Кстати, при всей уважительной любви к личности и творчеству Л. К. Чуковской, никак не могу согласиться с той уничижительной характеристикой мемуаров Надежды Яковлевны, которая дана в книге «Дом поэта». Право вдовы Мандельштама на некоторые неточности и порой слишком фамильярные характеристики выстрадано, сполна оплачено и полностью искупается не щадящей себя откровенностью.

Почему-то в моем читательском мире не пролегало пресловутой границы, в шутку характеризуемой следующим образом: «чай, собака, Пастернак» – «кофе, кошка, Мандельштам». Так же, как Толстой и Достоевский, необходимы были оба, как равно необходимыми оказались Цветаева и Ахматова. Не думаю, что это показатель всеядности. Необходимым становилось все настоящее, «крупное, неотменимое», все, что свидетельствовало о подлинной человечности и страстном, нескончаемом, у каждого своем поиске истины.

Как по-разному великая четверка воспринимала один и тот же кровоточащий кусок времени и истории, выпавший им на долю! (Один и тот же – напоминаю годы рождения: 1889 – Ахматова, 1890 – Пастернак, 1891 – Мандельштам, 1892 – Цветаева.) И как глубоко, нестандартно, пластично и чувственно явлено время в их творчестве. К слову, у меня никогда не возникало желания присоединить к ним Маяковского, видимо, из-за насилия, учиненного им по собственной воле над собственным поэтическим трудом. Ничего подобного не могло быть в судьбе тех четверых, и это лучшее доказательство высшего качества их человеческой природы. Они не только прочно поставили мой поэтический слух, навсегда задав планку восприятия художественного слова, но и воспитывали бесстрашие: если существует такое искусство, то, что бы ни происходило, жить не страшно…

Погружение в безвременье (1972–1975)

А впрочем, какое уж тут бесстрашие! В 1975 году я защищала кандидатскую диссертацию, и по настоянию коллег пришлось удалить из библиографического списка книгу известного лингвиста и культуролога В. А. Московича, незадолго до этого эмигрировавшего в Израиль. Царапнуло внутри неприятным холодком, но и только. А ведь еще в 1969-м я слушала блестящее выступление Московича, бывшего оппонентом на защите одного из лучших учеников Б. Н. Головина – Рафаила Юрьевича Кобрина, моего коллеги и друга. На глазах менялось отношение к новому в нашей науке. Например, если в 1960-х Юрий Михайлович Лотман (как и Тартуская семиотическая школа) были нашими кумирами, то уже с начала 1970-х начинается осторожное отторжение, а затем и откровенное неприятие и осуждение многих его работ.

В общем, жизнь текла безостановочно, повседневность требовала какого-никакого, а осмысления, тем более что после 1968 года (вторжения советских войск в Чехословакию) ощущение если не пошлости, то вязкой косности мысли и действия начинало бессознательно затруднять дыхание. 1970-е и 1980-е годы горько вспоминаются незаметным ростом усталого равнодушия, ватного бессилия любой внеличной инициативы. Потому и погружались с головой многие мои друзья в личную жизнь, в доступное искусство, во всевозможные хобби, в пьянство наконец. Или готовились к эмиграции.

По слову Пушкина, «мыслей и мыслей» требует проза, «стихи – дело другое». И как раз с осмысляющей действительность прозой в эти годы дело обстояло неважно: не могу вспомнить ни одного имени, кроме Юрия Трифонова. С начала 1970-х с журнальных и книжных страниц исчезает все о Сталине и сталинизме, как будто в жизни страны просто не было ничего похожего. Изымаются даже упоминания о «криминальных» причинах смерти соответствующих авторов – «трагически погиб» вместо «расстрелян» встречается сплошь и рядом (гневно и яростно написала об этом Л. К. Чуковская в своем «Процессе исключения»). Растет фальшь интонации в повествованиях о современной жизни; не только отсутствуют ответы, но и не ставятся сами вопросы – например, о всем очевидном росте социального неравенства и коррупции; на глазах ширится надрывное воспевание «Великой Победы» и формируется смешной и грустный культ Леонида Ильича – над присуждением Ленинской премии по литературе его автобиографическим запискам, к тому же явно не им и созданным, не мог саркастически не смеяться ни один филолог.

Когда вспоминаешь эти годы, задним числом хочется осмыслить причины, которые сформировали интуитивную способность отталкиваться от фальши как в жизни, так и в искусстве. Безусловно, это отторжение происходило на подсознательном уровне, знание и осмысление полученного знания пришли позже, в годы гласности. Но почему захлопывались голубоватые книжки так любимого ранее «Нового мира», откуда убрали Твардовского? Почему пропало желание гоняться за поэтическими и прозаическими новинками? Жизнь в провинциальном закрытом (хотя и очень крупном) городе не располагала к постоянному слушанию западных голосов и к поискам там– и самиздата, а меня к тому же в поисках информации очень ограничивал пониженный слух. Пожалуй, одной из главных причин была уже пройденная школа хорошей литературы. Ведь так же, как человеку с развитым музыкальным слухом физически трудно выносить фальшивые ноты, так и искушенному читателю режут ухо натянутая интонация и вымученная тривиальная лексика. Очень повлияла на меня постоянная искренность родителей и любимых учителей: если невозможно было сказать правду, они просто молчали, но то, что говорилось, – говорилось от сердца и от души. Кстати, искренность и откровенность – разные вещи, и это убеждение сложилось у меня именно в те годы. К сожалению, стремление «открыться до конца» никогда не было мне свойственно, и впоследствии я не раз слышала от любимого: черт возьми, никогда не встречал более закрытого человека… Даже здесь, на этих страницах, не дается мне полная распахнутость. А ведь внешне я всегда производила впечатление открытой, доброжелательной, гостеприимной «хозяйки большого дома».