Книга запретных наслаждений - [6]

То же теплое полуденное солнце, согревавшее Ульву, проникало и через витражи собора, освещая каждого из членов трибунала. Рядом с высокой кафедрой, гораздо ниже судей, располагалась почти незаметная конторка, за которой гнул спину Ульрих Гельмаспергер — писец, которому было поручено в точности записывать все, что произносилось на суде. Дабы ухватить каждое слово, звучавшее в соборе, Ульрих мог рассчитывать лишь на свой острый слух и быструю руку; иных помощников, кроме пера, чернильницы и бумаги, у него не было. Ульрих Гельмаспергер не обладал правом раскрыть рот и уж тем более — правом голоса. Лишенный возможности переспросить или уточнить, писец был обязан воспроизводить как громкие речи, так и едва слышные шепотки. Помимо быстроты и верности сказанному, от него требовался еще и ясный, абсолютно читаемый почерк. Это задание, само по себе трудновыполнимое, усложнялось еще и присутствием Зигфрида из Магунции: писец знал, что Зигфрид — лучший в Майнце каллиграф. А прокурор, сознавая всю сложность задачи Гельмаспергера, отнюдь не желал ее упрощать. Произнося свою речь, Зигфрид расхаживал из стороны в сторону, при этом он часто останавливался возле конторки, чтобы проверить работу Гельмаспергера, которому, несмотря на все потрясения, приходилось не только оставаться внимательным и контролировать четкость почерка, но и следить, чтобы на бумагу не падали капли пота с его лба, — писец заметно нервничал от близости прокурора. Вдобавок между переписчиками и писцами всегда существовала глухая вражда. Первые глубоко презирали вторых, почитая писцов обычными ремесленниками, для которых закрыты секреты настоящего искусства. А вот писцы, прошедшие через тигель постоянной срочности, эти незаменимые колесики в делах государственной важности, считали каллиграфов напыщенным племенем, мастерами дутой, чрезмерной и поверхностной виртуозности, чье бесполезное украшательство только затемняло смысл текста. Для каллиграфа не существовало более страшного оскорбления, чем когда кто-нибудь по ошибке именовал его писцом. Как бы то ни было, сегодня прокурор должен был бы испытывать к писцу глубокую благодарность, поскольку Ульрих, из уважения к своей работе, в точности фиксировал пламенные речи Зигфрида. Однако, помимо наглого любопытства обвинителя, у писца имелись и другие причины для беспокойства: Гельмаспергер был не только одним из влиятельнейших членов цеха государственных чиновников и верным слугой правосудия и Святой Матери Церкви — кроме всего перечисленного, он также боготворил и Почитательниц Священной корзины и до трагедий в Монастыре посещал этот дом как минимум раз в неделю. К страху перед убийцей примешивался и другой страх — как бы кто-нибудь из находящихся в соборе не признал в нем завсегдатая опасного публичного дома. Вот отчего Гельмаспергер старался прятать лицо за полукругом собственных рук. Под грузом всех этих забот писцу, разумеется, было не так-то просто сохранять четкость почерка.

После начального этапа своей обвинительной речи прокурор под недоуменными взглядами судей спустился с кафедры, подошел к большому столу для вещественных доказательств, извлек из отдельного ящика две книги и положил их на церковный аналой. Потом Зигфрид из Магунции высоко поднял эти два огромных тома — он был похож на Моисея со скрижалями на горе Синай. Так обвинитель приготовился донести до судей откровение, которое должно было вызвать у них изумленный вопль.

Обложки обеих книг выглядели совершенно одинаково. Казалось, это две прекрасные рукописные Библии большого размера. Переплеты из лощеной тисненой кожи были украшены четырьмя прямоугольными концентрическими рамками и разнообразными тиснеными деталями. Корешки Библий были снабжены девятью заклепками, оберегавшими от повреждения сшитые страницы. Предъявив судьям обложки, Зигфрид из Магунции раскрыл обе книги на одной и той же странице; по настоянию обвинителя судьи пересчитали строчки: в обоих случаях они насчитали две колонки по сорок две линии в каждой. И тогда Зигфрид показал последние страницы, отметив, что на них тоже проставлены одинаковые номера: 1282.

Красивый, легко читаемый почерк свидетельствовал о величайшем мастерстве переписчиков — работа над такой рукописью должна была занять несколько лет. Мастера остановили свой выбор на египетской бумаге, качество которой можно было оценить как на взгляд, так и на ощупь: мраморный оттенок листа оберегал глаза читателей от усталости, а сама страница, представлявшая собой маленький прямоугольник, была столь прочна, что, если бы кто-то возжелал ее порвать, ему пришлось бы воспользоваться каким-нибудь режущим или колющим предметом. Большие буквы в тексте были выделены красным цветом. Каждая из этих книг стоила целого состояния — не меньше сотни гульденов; такой суммы хватило бы для покупки роскошного дома на улицах Майнца.

Обвиняемые не выказывали никакой гордости, слушая похвалы обвинителя и восхищенные комментарии судей, — напротив, на их лицах было написано уныние. Между бровями Гутенберга прорезалась глубокая морщина; он обменялся беспокойными взглядами с Фустом и Шёффером. Зигфрид из Магунции взял один из томов и передал председателю трибунала, давая тому возможность лично его осмотреть. Судья взвесил книгу на руке, пробежался пальцами по тисненой обложке, раскрыл наугад и прочел несколько строк. Судья оценил каллиграфию и буквицы, царапнул папирус ногтем и даже поднес книгу к носу, наслаждаясь чудесным ароматом растительной смеси папируса и чернил с животным запахом кожи. Председателю как будто было жаль расставаться с рукописью, но в конце концов он со вздохом передал ее на рассмотрение коллег. Другие судьи были так же зачарованы бесценным экземпляром, один за другим они бурно выражали свое восхищение, а затем предоставили книгу и слово председателю трибунала.