Книга воспоминаний о Пушкине - [45]

а между тем мы были друзьями и говорили друг другу ты. Я как теперь помню, продолжаете вы, прислано было к нам из Петербурга несколько офицеров для съёмок в Бессарабии. Человек двадцать, кажется; 4-х то я не забыл: З[убов], П[олторацкий] 1-й, П[олторацкий] 2-й, К[ек] и другие. Все славные малые, только что произведённые в офицеры. Не помню за что и как, между К[еком] и П[олторацким] 1-м устроилась дуэль. К первому попал секундантом я, второй выбрал Пушкина. Ну, известное дело, на нашей обязанности лежало назначение условий поединка. Мы съехались с Пушкиным и трактат начался. Но как понравится вам оборот дела? Александр Сергеевич в разговоре со мною, решительно не могу вам сказать за какие, да и были ли они, „обидные выражения“, вызвал на дуэль меня! — Ты шутишь, Пушкин? — Я не мог не принять слов его не за шутку. „Нисколько, драться с тобою я буду, ну мне этого хочется; только ты должен обождать. Я уже дерусь с двумя господами; разделавшись с ними, я к твоим услугам, Карл Иванович!“ Я был решительно озадачен, да и мог ли я ожидать такого исхода весьма мирно начатого и очень мало до нас касавшегося разговора». — На этом, Карл Иванович, позвольте остановиться и уверить вас не бездоказательно, что с самого вашего слова: «я как теперь помню», вы ничего не помните, и все ваши показания, за исключением четырёх имён, означенных буквами З…, П….й 1, П…й 2, К…. взяты из мира вымыслов. Мы говорим это потому, что все обстоятельства этого времени знаем наверное. Во-первых, на съёмку Бессарабии не было прислано не только несколько, но даже ни одного офицера из Петербурга, а все они получили назначение из главной квартиры, куда, большею частью, поступали из известного московского военно-учебного заведения колонновожатых, состоявшего под благодетельным начальством Николая Николаевича Муравьёва. Всех назначенных на съёмку было не двадцать человек, как вы говорите, а несравненно менее, по самой простой причине, что в то время свитских офицеров было вообще не так много, как вам кажется. Нам всего этого нельзя не знать, Карл Иванович, мы сами имели честь принадлежать к этому замечательному корпусу офицеров. Помним и названных вами офицеров, как например: З.., вероятно один из Зубовых (их было двое); П….й 1 — Алексей Павлович Полторацкий, П….й 2 — Михаил Александрович Полторацкий, К… Валерий Тимофеевич Кек. Не так ли Карл Иванович? Но вот что не так: вы говорите, что не помню за что и как между Кеком и Полторацким устроилась дуэль. Пощадите, Карл Иванович, мы думаем, что никто, при здравой памяти, не может помнить того, чего никогда не было; а уж как вам довелось быть секундантом при той дуэли, которой не только что не было, но даже и не предполагалось — этого мы решительно не понимаем. К тому же, весь рассказ ваш о Пушкине, по вашим словам, принадлежит к последнему времени пребывания его в Кишинёве, а в это время В. Т. Кека уже не было в Кишинёве: он почти за год уехал в отпуск и не возвращался. — Нам памятен прощальный обед, бывший в квартире Полторацких, где был и Пушкин, где и мы были, памятно и то, что вследствие этого обеда написано Пушкиным на другой день известное его стихотворение: К друзьям, начинающееся словами «Вчера был день разлуки шумной» и проч. Но на чём и почему могла образоваться дуэль между вами и Пушкиным, мы никак не понимаем. — Неужели вы подобным рассказом думали доказать, что Пушкин был заносчив? — Это не доказательство, и ваш ответ на вопрос, был ли Пушкин заносчив, не то что «совершенно справедливо», как вы говорите, а совершенно несправедлив для тех, кто знал Пушкина и кто понимает значение слова заносчив! Короче сказать, весь ваш рассказ о дуэли с Пушкиным до того не правдоподобен, что даже ваш следователь, которого конечно нельзя признать осмотрительным, усомнился. «Да так ли это было, говорит он, послушайте?. Не забыли ли вы другой, более положительной и более здравой причины?». Нет! отвечаете вы утвердительно и потом пускаетесь в предосудительное предположение, основываясь, кажется, на том, что бумага всё терпит. — Вы говорите: «может быть причина и существовала. Калипса[293], вы вероятно знаете, та гречанка, в которую Пушкин влюбился, Калипса была, кажется, снисходительнее ко мне, чем к нему. Ну, конечно, ревность, зависть… а у А. С. всё это переваривалось очень скоро».

Беда беду родит, говорит пословица, а у вас, Карл Иванович, позвольте сказать, одна неправда родит другую и так плодится, что никакая персидская ромашка не поможет. Позвольте спросить, что вы такое рассказываете? Ведь нельзя же безнаказанно так говорить о людях потому только, что уже нет их на свете. С чего вы, например, вздумали уверять нас, что Пушкин был завистлив, когда зависть постоянно чужда душе возвышенной — это достояние, по преимуществу, душ мелких, пресмыкающихся в сферах низших, но не той высокой области, в которую само провидение поставило нашего поэта. — Это низкое свойство даже никогда не вмещалось в состав его уклонений. Что, например, значит выражение ваше: «Калипса, кажется, была снисходительнее ко мне, чем к Пушкину». Не подарил бы вам Пушкин этого выражения, — да, признаемся, и мы не легко на него смотрим. Понимаете ли вы, Карл Иванович, что это слово