Книга воспоминаний о Пушкине - [44]

. Музыканты этого полка были все артисты и отличались в сравнении с музыкантами иных полков какой-то особенною складкою. На другой день утром мы свиделись с Пушкиным, потолковали об импровизированном вечере и обещанном Алексеевым бале; но состоится ли самый бал, мы нисколько не были уверены. Встречаясь с Пушкиным всякий день и по несколько раз, мы в остальную часть этого дня почему-то не видались, а на другой день я получил его записку следующего содержания:

Зима мне рыхлою стеною

К воротам заградила путь,

Пока тропинки пред собою

Не протопчу я как нибудь.

Сижу я дома, как бездельник;

Но ты, душа души моей,

Узнай, что будет в понедельник,

Что скажет наш Варфоломей, и проч.

Продолжение этой записки принадлежит собственно к дневнику нашему; не помещаем его здесь для того собственно, чтобы не увлечься подробностями объяснения самой записки, как нисколько не относящимися к настоящей статье; но та же записка, как написанная стихами, обращает нас к некоторым замечаниям Карла Ивановича о стихах нашего поэта. Поражённый рассказом Карла Ивановича о сожжении стихов Пушкина на известном ему вечере, следователь К. С. вопрошает: «А стихи-то так и пропали?» — Да это не в диковинку, — отвечает Карл Иванович положительно. — Если публике известно ⁷/₈ из стихов Пушкина, — продолжает он, — то и этого много, по моему мнению. Бывало, напишет и разорвёт… «Что с тобою Пушкин?» — «Да так».

На подобные замечания Карла Ивановича, признаемся чистосердечно, нам трудно и больно отвечать. По правде сказать, мы совершенно теряемся в соображении, к какому роду замечаний отнести их. Что это такое? Плод расстроенного воображения или вымысел? Но какой же? Не понимаем! Непонятно, Карл Иванович, и обозначение ваше сочинений Пушкина в виде дроби ⁸/₈ с заключением, что если публике известно ⁷/₈, то и этого много! И чем же вы это подкрепляете? Тем, что «бывало, напишет и разорвёт». Конечно, подобные произведения никак не могли сделаться известным и публике, если они истреблены самим автором. Это понятно, и никто не спорит об этом; но благодаря г. Анненкову, мы уже имеем VII томов сочинений Александра Сергеевича, хотя не сомневаемся, что есть такие, которые не вошли в состав этого издания. К тому же, мы знаем, что существуют в рукописи такого рода сочинений Пушкина, которые не могли и не должны быть напечатаны, не только по запрещению, но и по искреннему желанию самого автора, ещё при жизни им самим не раз выраженному; знаем и то, как не любил Пушкин, чтоб ему напоминали об его же сочинениях подобного рода. И всё это понятно в нём, как в человеке, одарённом необыкновенною силою сознания, дающего, как известно, полную возможность, даже в собственных произведениях, отличать создания порывов творчества от настоящих созданий творческой силы. В таком гениальном человеке, каким был Пушкин, понятны и некоторые уклонения от настоящей стези поэта, как понятна и сознательность в самых проявлениях подобного уклонения, столь трогательно высказанная им в его Воспоминании следующими заветными словами:

И горько жалуюсь и горько слёзы лью,

Но строк печальных не смываю.

Рассказав нам, как Пушкин истреблял неожиданно свои произведения, и как при этом будто бы вы с участием дружбы спрашивали его: Что с тобою Пушкин? и как он отвечал вам: — «Да так!» вы вдруг поражаете нас неожиданным показанием: «и ведь никогда не любил говорить о литературе. Врёт, бывало, чепуху, говорите вы, рассказывает анекдоты, и чуть есть какая-нибудь возможность, анекдоты у него всегда выйдут непристойные…» Отозвавшись так несправедливо и непристойно о Пушкине, вдруг восклицаете: «Да, любили мы А. С.» При этом заключений мы бы вправе были ожидать вопроса от вашего следователя: да за что же? Но вопрос не последовал. Видно, следователь стоит в уровень с ответчиком и нисколько не поражается нецелесообразностью показания с заключением: да, любили мы Александра Сергеевича. Да за что же? спросим мы наконец: за чепуху, за непристойные анекдоты, что ли?

Нет, Карл Иванович, воля ваша, но мы сомневаемся не только в вашей дружбе с Пушкиным, но даже в вашем знакомстве, и чтобы удостоверить вас в этом сомнении, отсылаем вас к вашему же земляку К. И. Прункулу, который, так же как и вы, хотя не был ни дружен, ни знаком с Пушкиным, за исключением разве так называемого шапочного знакомства, конечно, скорее убедит вас, что все ваши показания неверны. Этим указанием на г. Прункула мы бы охотно кончили наш отзыв, но иные показания ваши, относящиеся как до Пушкина, так и до других уважаемых нами лиц, обязывают нас раскрыть всю несправедливость их. Итак, продолжаем. Карл Иванович, как мы знаем из его собственных слов, провёл с Пушкиным в Кишинёве слишком год, а мы провели всё время его пребывания в Кишинёве; Карл Иванович встречался с Пушкиным только в одних гостиных, а мы, можно сказать без преувеличения, видались с ним почти ежедневно: то у себя, то у общих друзей наших; но признаемся, никогда от него никакой чепухи не слыхали. Пушкин не только не любил непристойных анекдотов, но даже, если слышал от других или самому приходилось повторять слышанное с примесью чего либо неподходящего к условиям приличия, конфузился и краснел; и уж, конечно, не от грубого наслаждения чем либо наглым, но скорее разве от той стыдливости, которая дана на долю каждого, и в особенности одарённому свыше. О литературе Пушкин действительно не любил говорить, в этом вы правы, Карл Иванович; но он не любил о ней говорить с теми, для которых подобный разговор был не под силу. Это и понятно. Но вот что непонятно нам: ваш следователь спрашивает: «говорят, он, т.-е. Пушкин, был страшно заносчив?» — и вы отвечаете: «совершенно справедливо». И в подкрепление всего этого вы продолжаете: «да знаете ли что, говорите вы, ведь и я должен был драться с ним на