Книга воспоминаний - [347]

Я доложил комдиву, и тот скомандовал, чтобы за лесом ездили на бывшую финскую сторону, в Печснгскую область. Обстраивались очень медленно, и еще весной можно было видеть группы солдат вокруг костров.

Надо здесь заметить, что прекращение военных действий Карельским фронтом не предполагало конца военных действий Северного морского флота: на море продолжалась война — немецкие подводные лодки продолжали свои нападения на наши военные и транспортные корабли.

III

15 ноября 1944 г. вышел приказ Верховного главнокомандующего о роспуске Карельского фронта. Начался вывод наших частей, в том числе 131-го стрелкового корпуса, включавшего 368-ю дивизию, к которой принадлежал Рослов, и остальных четырех корпусов вместе с танками. Так Рослов выбыл из Киркенсса. Осталась из 99-го стрелкового корпуса, наступавшего южнее 131-го, одна 114-я дивизия полковника Кощиенко. Части нашего фронта были переброшены на разные другие фронты — главным образом на 3-й Украинский маршала Толбухина. Однако не все части, выведенные из Норвегии, были переброшены на западные фронты: некоторые из них остались в Печенгской и Мурманской областях, образовав 14-ю отдельную армию во главе с генералом В.И.Щербаковым.

Штаб фронта, включая, конечно, и политуправление, был переброшен в Ярославль, а потом на Дальний Восток, где назревала война с Японией[337]. Кто знал немецкий язык — Гриша Бергельсон, Липа Иоффе, Шура Касаткин и многие другие — были переброшены в Германию. Для меня это имело существенное значение, так как я был работником именно этого штаба. Обо мне просто забыли. Я узнал о его роспуске чуть ли не месяц спустя, когда его уже и след простыл.

Разыскивать моих товарищей было безнадежно. С конца октября я висел в воздухе, без денег, без продуктов и вещевого довольствия и даже без номера полевой почты. Об этом своем предстоящем положении я знал, когда отправлялся из Мурманска, но до сих пор я считал его временным: я где-то числился и куда-то мог и должен был вернуться. Что касается переписки, я мог бы отправляться каждый раз в штаб дивизии около Сванвика и пользоваться ее почтовым номером, но ходить ежедневно за двадцать-тридцать километров или больше для того, чтобы получить письмо — или не получить письма, — было явно невозможно.

Когда я был направлен в Киркенес, уже предполагалось, что в нем не было немецких войск, но не было и наших. В сущности, меня выбросили на ничью землю, и никому не ясно было, где я должен был жить и чем питаться; никто не предупредил меня — да в штабе фронта, может быть, и не знали, — что здесь будет такой же бездомный комендант (впрочем, у Рослова все же было место в дивизии и там же был почтовый ящик). Да и прислан я был вовсе не в комендатуру, а заброшен для выполнения определенного задания в моем качестве инструктора-литератора Политуправления фронта; никаким комендантам я не был подчинен. И вообще все это было не мое дело — я уже привык, что в армии за нас решает начальство. Только к концу января или февраля я был зачислен в часть — а именно, в разведотдел штаба 14-й отдельной армии. До тех пор я «выполнял специальное задание командования».

Зачисление в разведотдел 14-й армии означало, что я поступил в подчинение начальника разведотдела полковника Полякова. Он, впрочем, разве что раз или два появлялся в Киркенесе, и, помимо поступавших от него время от времени кретинических распоряжений, повседневного руководства от него, слава богу, я не ощущал и считал себя по-прежнему помощником коменданта[338].

Полковник Поляков был из войск НКВД и с гордостью до конца войны носил свою зеленую фуражку пограничника: войска пограничной охраны подчинялись НКВД. Поляков был, разумеется, типичный полковник НКВД, что проявлялось в его вечной глупой подозрительности и неумении справиться с простейшими возникающими ситуациями. Был он человек маленького роста и немалой агрессивности.

С Поляковым я познакомился много позже — организация «разведотдела» в Киркенесе отняла довольно много времени, хотя не ясно, что она должна была там разведывать. Для меня же перемена обстановки произошла таким образом.

Я спал в своей конурке, утром встал и пошел доложиться Рослову, но в кабинете вместо него увидел совершенно другого полковника. Я козырнул и представился. Он сказал:

— Я новый комендант, полковник Рослов убыл со своей частью, моя фамилия Лукин-Григо,[339] зовут меня Павел Григорьевич.

К моему немалому удивлению, он подал мне руку.

У Лукина-Григэ был совершенно голый череп, орлиный нос, очень волевое лицо, показавшееся мне страшноватым, но потом я увидел, что он был добрым и хорошим человеком.

Норвежцам повезло с комендантами.

С Лукиным-Григэ в комендатуру сразу пришел совершенно другой дух, чем при Рословс. Тот, хотя и привел сюда своего сына, но держался гостем — вот-вот улетит. Лукин-Григэ пришел надолго и сразу стал превращать комендатуру в учреждение. Оборудовал кабинет, поставил стол спиной к окну, лицом к двери. Все красиво. Кроме того, он посоветовался со мной — что надо еще сделать? Обратил внимание на флагштоки, которые стояли у каждого дома, с норвежским флагом, и сказал, что нам тоже надо сделать что-то в этом роде. Перед нашим домом тоже был флагшток. Раздобыть советский флаг было не так легко. Изготовили в дивизии, подняли на флагшток. По моему совету он завел такой же порядок, как у норвежцев, флотский: утром флаг поднимали, вечером опускали. Солдаты стояли по стойке смирно, руку к козырьку — все по правилам.