Книга сияния - [4]

Теперь же Рохель чувствовала себя ужасно глупо в этом свадебном наряде. Казалось, из нее вынули что-то самое важное и оставили пустую оболочку. Как бы ей хотелось вернуться домой — в комнатушку, где она ухаживала за бабушкой, пока та не умерла. Пусть там был земляной пол и никаких украшений, Рохели она все равно казалась чистой и радостной.

— Хочу, чтобы ты знала, — проговорил Зеев, высовывая голову из-под лоскутного одеяла. — Я не стану попрекать тебя твоим происхождением.

Рохель знала, что до этого дойдет.

— Я вижу, руки у тебя славные. Я их сразу приметил. Руки, привычные к работе.

Рохель понимала, что Зеев пытается быть с ней добрым, но свои руки она просто ненавидела. Толстые пальцы, утолщенные кончики, крупные ладони, ногти, которые она не стригла и не обжигала, а по-тихому обкусывала, когда не видела бабушка. Костяшки же были позором, сущим позором, подлинными носителями несчастья. Не находись Рохель в храме, когда упало кольцо, она бы семь раз сплюнула против дурного глаза.

— Овес с горячей водой по утрам… и, по-моему, нет лучшего блюда, чем чечевица с репчатым луком, да еще хала в Шаббат.

Бабушка научила Рохель месить тесто, когда она была еще совсем малышкой.

— В Шаббат у нас всегда будет мясо, это я тебе обещаю. Жареный цыпленок, ягнятина.

Рохель совсем не любила мясо, даже рыбу терпеть не могла. Есть то, у чего когда-то было лицо, — это было ей не по душе.

— Видела кожу на столе? Башмаки для Розенберга, императорского бургграфа. Я продам их христианскому башмачнику, а тот перепродаст их бургграфу. Завтра разметка. Во вторник — выкраивание. В среду — стачивание. В четверг — завершение. В пятницу утром — доставка, закупки, приготовление пищи и уборка к Шаббату. Не хочу, чтобы ты чересчур утомлялась, жена, но как-нибудь потихоньку мы с этим управимся… — Зеев поставил свечу у края кровати. — Ну, что ты стоишь как башня на Староместской площади?[15] Сегодня твоя первая брачная ночь.

Рохель передвинула вперед одну ногу, затем другую. Зеев ждал. Она подошла еще ближе.

— Давай, давай, — сложив ладонь чашечкой, Зеев поманил ее к себе.

Наконец Рохель добралась до края кровати.

— Теперь, жена, тебе придется снять все верхние и нижние юбки, — Зеев снова взял свечу с оловянной тарелочки и поднял ее повыше, желая понаблюдать за Рохелью.

Она тут же отступила в тень.

— Нет-нет, — сказал Зеев. — Поближе.

Пододвинувшись к самому краю — а сердце у нее колотилось где-то в горле, — Рохель медленно, дрожащими пальцами расстегнула пуговицу верхней юбки. Ее нижняя юбка была стянута шнурком. На корсаже имелось множество крошечных деревянных пуговок. Головной убор был завязан плотным узлом у нее на затылке. Сегодня вечером собственная одежда казалась Рохели пришитой к коже. Зубчатые гребни зарывались в ее волосы, точно когти злобного тигра. Каждый узелок приходилось распутывать, как хитрый секрет, а ее пальцы — такие ловкие, когда держали иголку с ниткой, — дрожали и все лезли не туда. Она стянула с себя туфли, старые и не самые лучшие, с корковыми подошвами, стянутые сверху грязными растрепанными ленточками. Чулки держались на ногах при помощи небольших ремешков, также обмотанных ленточками. Поочередно поднимая ноги и опираясь о кровать, Рохель развязала узелки.

— Теперь юбка, — хрипло вымолвил Зеев.

Рохель задрожала, но отважно стянула юбку через голову.

— Дай я на тебя посмотрю.

Рохель вышла на свет свечи.

— Силы небесные! — воскликнул ее супруг.

В восемнадцать лет Рохели уже грозила опасность стать старой девой. На нее, сиротку, никто никогда не заглядывался, если не считать одного мужчины, но он не был евреем и не мог на ней жениться. Длинные русые волосы, прежде спрятанные под шарфом, а теперь выпущенные на волю, обрамляли лицо Рохели подобно завиткам орнамента на рамке роскошного портрета. Глаза ее, обычно опущенные долу, вдруг оказались большими, глубокими, темно-карими и слегка раскосыми — как у русских женщин с примесью татарской крови. О том же говорили и острые скулы Рохели. Губы ее были полнее, чем у большинства ее соплеменниц, а зубы крупнее, отчего ее рот под острым, правильной формы носиком, всегда был слегка приоткрыт. Шея — длинная, молочно-белая. Маленькие груди венчались розовыми сосками. Сморщенные, как у ребенка, они лежали на крупных розовых кружках, похожих на поздние розы. Бедра ее были узкими, как у мальчика, тогда как ляжки по-женски набухали.

— Да ты красавица! — казалось, Зеев был не на шутку удивлен. Рохель вздрогнула.

— Ты настоящая красавица. Просто жемчужина.

На узком лице Рохели вдруг промелькнуло что-то звериное. Несмотря на всю ее кротость, Зеев немного испугался. Да, ее красота пугала.

— Не двигайся. Дай я на тебя нагляжусь.

— Муж мой?

— Да… ты красавица…

Зееву вдруг почудилось, будто острый камень ударил ему под левую лопатку.

— Просто не верится, как ты красива… — он зажмурился, затем снова открыл глаза. — Но волосы ты должна остричь. Совсем.

— Остричь, муж мой?

— Нельзя, чтобы ты ходила нестриженной. Твоя голова покрыта, но этого совершенно недостаточно.[16] Волосы необходимо остричь. Больше с ними ничего не поделать. Стричь, стричь и стричь.