Книга сияния - [3]

— Жена, не стой там попусту. Я тебя не обижу.

Рохель еще плотнее закуталась в свой плащ.

— Ужинать нам сегодня ни к чему, так что лучше сразу в постель.

Она колебалась. Свеча в руке у Зеева отбрасывала воронку света, что освещала восьмиугольные паутинки в углу, и Рохель представила себе, как пауки подслушивают, что происходит на брачном ложе, взбираясь по своим нитям, криволапые и горбатые, а утром скороговоркой сплетничают на своем писклявом паучьем наречии. У основания световой воронки находилась борода Зеева, а остальное его лицо плавало выше, словно пузырь. У него были пухлые щеки, точно у старого драного котяры, откуда торчали пучки шерсти, а его круглые глаза были цвета клевера. «Это мой муж», — вздохнула Рохель. В свои тридцать три года он уже казался ей стариком.

— Не бойся, жена.

По плинтусам зашуршала мышка. Городской крысолов, что расхаживал по улицам с шестом, увенчанным клеткой, откуда свисали привязанные за хвосты крысы, — вот кто всегда ее пугал.

— Рохель?

Итак, он назвал ее по имени. Рохель.

— Рохель, твой долг — повиноваться мужу.

Рохель знала об этом из небольшого наставления, которое выслушала на кухне жены раввина, пока шилось ее подвенечное платье. Тогда все лица были теплы от огня в очаге, внуки и внучки Перл суетились вокруг. Тогда этот долг казался чем-то почти приятным и уютным. Но здесь и сейчас долг был слабым утешением. Он означал, что Рохель должна заставить свои ноги двигаться, должна подойти к кровати, снять с себя одежду. А потом ей надлежало послушно улечься в разверстую могилу постели, заключать своего супруга в брачные объятия.

— Рохель…

После того как умерла ее бабушка, день свадьбы полагалось отложить по меньшей мере на тридцать дней скорби. Кроме того, церемония не могла состояться в Шаббат или в какой-либо праздник и, согласно закону, должен был пройти срок в пять нечистых дней Рохели, считая от первого пятна крови на тряпице, и еще семь дней, считая от момента исчезновения всяких следов кровотечения. В тот вечер, когда все следы крови исчезли, Рохель приняла ритуальное очистительное омовение в микве.[11] Под бдительным присмотром Перл — ребицин, жены раввина, — Рохель полностью погрузилась под воду — так, чтобы даже ее волосы не плавали на поверхности. Оказавшись под водой, Рохель не стала закрывать глаз, лежала совсем неподвижно, словно ненадолго превратилась в карпа, что спит подо льдом реки Влтавы. А затем, выскакивая на поверхность и жадно хватая воздух, вообразила, будто вокруг нее тает весенний лед. В тот миг Рохель чувствовала победное настроение, словно ее в чем-то оправдали. В конце концов ей предстояло выйти замуж, стать матерью (если позволит Ха-Шем[12]), затем бабушкой. Теперь же Рохель отчаянно недоумевала, как она переживет эту ночь.

— Не бойся, — нежно сказал Зеев.

«Лучше бы он молчал», — подумала Рохель. Тогда ей легче было бы начать ставить одну ногу впереди другой, двигаясь к кровати. А Зеев уже разувался, снимал брюки, кипу…[13] Свадебная рубаха свободно висела у него на бедрах. Под ней виднелись цицит по краям талита,[14] который он затем снял и аккуратно положил в тумбочку у кровати, где также стояла чаша с водой для омовения перед утренними молитвами.

— Я не чудовище — поверь мне, жена.

Рохель много чего знала про чудовищ — к примеру, про водяного, что жил в реках и озерах. Или про даму воющего ветра, что кричала о своем ребенке в дымовые трубы. И про огненного призрака, который мог превратить тебя в камень, гнилой фрукт, сухую траву перед жатвой, и про лесного дикаря, пронзительно лающего в чащобах, про мужчин с песьими головами, обращенными назад коленями, про единорогов, грифонов — наполовину львов, наполовину орлов, и про гиперборейцев — ужасных гигантов которые живут тысячу лет.

— Завтра рано вставать. Подойди, помолись со мной.

Но ноги Рохели словно приросли к полу.

— Подойди, жена.

Да простит ее Господь, но в этот момент Рохель подумала о том, что подбородок ее мужа движется совсем как у Освальда, мула старьевщика Карела, когда тот жует овес. Кустистые брови ее супруга взлетали при каждом слове. И возбужденное предвкушение новой жизни в груди у Рохели, которое так приятно грело ее все свадебное торжество, теперь тяжким грузом осело у нее в животе. Усталые ноги ныли. А в голове будто поселился рой непрерывно гудящих пчел.

— Здесь твой дом, жена. Снимай же плащ. — Зеев скользнул под потрепанное лоскутное одеяло. Рохель огляделась в поисках спасения, хотя прекрасно знала — ничто здесь не может ее спасти. Ни одна вещь в этой комнате не даст ей надежды. Ни связки сухих трав на очаге, собранные в пыльные, шуршащие букеты. Ни два набора почерневших горшков и глиняных мисок, что виднеются в открытом буфете. Ни грязные тряпицы, валяющиеся на длинном столе вместе с полосками кожи и набором сапожного инструмента. Ножи и шила для протыкания кожи, иглы длиной с хорошую ложку… Рохель принесла с собой полотняный мешочек, в который были аккуратно запакованы ее иголки, наперсток, подушечка для булавок в форме яблока и острые как бритва ножницы ее, что принадлежали ее бабушке. Может быть, эти нужные вещицы дадут ей утешение? Или ее юбка коричневой шерсти, которую можно одевать на каждый день? Или корсаж и рубашки, которые она оставила сложенными в своей сумке у двери вместе с еще одной юбкой, темно-серой. По случаю свадьбы Рохели дали ткань для новой белой рубашки, которую она при помощи белой нити украсила рельефным узором виноградной лозы, а еще — неслыханная роскошь! — достаточно ткани для юбки и корсажа. Этот дар Рохель отнесла красильщику, чтобы тот, смешивая дорогостоящее индиго с квасцами, выкрасил ткань, после чего длинной палкой выудил ее из кипящей воды и — тяжелую, влажную — повесил на бельевую веревку. Получился темно-синий цвет, в точности как зимнее небо сразу после заката.