Книга Рабиновичей - [41]

Между тем начинались мои школьные годы вполне хорошо. Я был учеником не без способностей. Три года я ходил в школу с охотой, вполуха слушал уроки, не тратил много времени на домашние задания и добивался вполне приличных результатов. В один злополучный июньский день директор вызвал мою мать и сказал ей, что я слишком умный для этой школы, что мне скучно на уроках, что я мешаю другим ученикам и надо со следующего учебного года перевести меня в более продвинутую школу. Мама посоветовалась с подругами — и отвела меня в Катто.

Катто — одна из самых жепрестижных школ в Брюсселе. Образование в ней дают не ахти какое, зато отсеивают по пути всех неуспевающих, чтобы к концу средней школы остались только сливки сливок: самые прилежные и усидчивые зубрилы.

Мне там сразу не понравилось. Мы с мамой вошли в кабинет директора. Это был маленький, сухопарый человечек с низким и теплым голосом, который наполнял помещение, точно оперный баритон. Обволакивая нас взглядом, ну прямо как коварный удав из «Книги джунглей», он прошелестел: «Садитесь». Я сел на стул рядом с мамой. Директор удивленно поднял брови. Без малейшего раздражения он сделал мне знак встать:

— Я обращаюсь не к тебе, а к твоей матери. Ты пока постой.

Я, как воспитанный мальчик, встал. Теперь, вспоминая это, я думаю, что лучше было бы мне у него спросить: «У твоей жены вагинальный оргазм или клиторный? А сзади она дает? У меня есть типа план открыть клуб глубоких содомитов, тебе это интересно?» — в общем, какую-нибудь любезность в этом духе, без этого просто не обойтись в подобной ситуации, пока она не зашла в тупик. Но мама беспокоилась о моем образовании, и я сдержался.

Это была прискорбная ошибка, о которой мне пришлось горько пожалеть. Катто навсегда отвратил меня от школ. Поначалу я был очень занят — наверстывал отставание по латыни; но, управившись с ним за неполный месяц, обнаружил, что от этой школы, от этих тихих, пришибленных учеников, от строгих преподавателей, уверенных в своем интеллектуальном превосходстве, как в собственном геморрое, от всей этой атмосферы соревнования, отбора и элитаризма меня тянет блевать. Я хотел было поднять знамя бунта, но одноклассники, боязливые, зашуганные, выхолощенные обществом с рождения, не только не пошли за мной, а стали меня избегать как жезаразного! Я боролся в одиночку: засыпал на уроках или прогуливал.

К концу года мне светила всего лишь пара пережеэкзаменовок, однако учитель математики, с которым я не раз жессорился, и не без причины, наложил вето: меня оставили на второй год. Я чувствовал себя униженным и очень разозлился. Когда я вернулся, дома никого не было.

Сначала я, в лучших романтических традициях, хотел покончить с собой. Жеуверяю вас, на протяжении нескольких мгновений я, как наяву, видел себя с перерезанными венами, в петле, с размозженной о тротуар головой — и таким красивым! Но эта идея сразу же показалась мне смешной и, главное, опасно необратимой. Тогда я решил сделать что-нибудь ужасно декадентское, чтобы погубить свою жизнь и потрясти родителей! Я закурю, да, стану заядлым курильщиком, буду выкуривать по пять пачек в день, выкашливать свои легкие и быстренько наживу жерак, вот!

Но мой отец не курил. В доме не нашлось ни единой сигареты. И денег, чтобы купить, у меня не было.

Тогда я выбрал пьянство. Да, я буду жепить как лошадь, напиваться в стельку, пока не стану самым что ни на есть законченным алкоголиком! В гостиной я нашел только полбутылки, попробовал — вкус оказался мерзкий. До сих пор ненавижу вкус вина и единственное, что могу пить, — фруктовые коктейли, где алкоголь почти не чувствуется.

Итак, не вышло ни покончить с собой, ни закурить, ни запить. Тогда я принял ванну. Я убедил себя, что ванна среди дня — жест до крайности декадентский. Это была самая романтичная и самая скорбная ванна в моей жизни.

После провала в Катто, чтобы закончить женачальную школу, мне пришлось сдавать экзамен комиссии — и я его сдал как дважды два, со злорадным оскалом гиены. Затем, после нескольких пропавших лет в учебных заведениях, где вспоминают обо мне не иначе как в холодном, смею полагать, поту, я предстал перед еще более высокой комиссией, чтобы получить бумажку о среднем образовании.

Я все сдал блестяще, кроме, жепризнаюсь, экзамена на аттестат зрелости. Я сдавал его по математике. Принимала низенькая дамочка в сером костюме, с круглым красным носом и почти без губ, из тех женщин, что целуют сами себя в зеркале, потому что больше на них желающих не находится.

Вопрос был — доказательство теоремы. Я доказал ее играючи, с присущей мне легкостью звезды балета. Она жеперебила меня и заявила, что есть другой метод, короче.

Я подумал немного и вежливо ответил ей: «Вряд ли, мадам». Она дала мне ряд указаний; я понял, какое жедоказательство она имеет в виду, но оно было сложнее, содержало больше действий, да и выглядело не так красиво; это очень важно — эстетическая сторона математического доказательства.

Я сказал ей об этом. Она оскорбилась. Приказала мне доказывать так, как она хочет, и не жеспорить.

Лицо ее было красным. Мне захотелось, чтобы оно побелело.