Книга Рабиновичей - [39]

В ту же ночь мне приснился сон. Дело происходило на террасе кафе, наверно в «Немроде», но перенесенном из Брюсселя в какой-то город на водах, нечто среднее между Спа и австрийским горным курортом. Рядом со мной сидел отец. Он выглядел постаревшим, сутулил спину (в жизни он всегда прямой, бравый, как опереточный солдат).

— Папа, — сказала я ему, — папа, я знаю.

— Что ты знаешь? — отозвался он с печальной улыбкой (такой улыбки я у него никогда не видела).

— Правду. Правду о том, что ты делал во время войны.

И отец упал в мои объятия. Он показался мне легким, как маленький ребенок. Он рыдал, и его всхлипы переходили мало-помалу в стоны, все более душераздирающие.

Я проснулась в слезах.

Назавтра я позвонила отцу. Я предложила ему где-нибудь пообедать вместе. Мне показалось, он обрадовался. В ресторане же сразу начал с обидных замечаний о моей манере одеваться, макияже, прическе.

Я молчала. Ела сайгонский суп, предоставив ему изливать желчь.

Я поняла, что никогда не заговорю с ним о его тайне, никогда не скажу, что люблю его, потому что чувствую, что он здесь, рядом со мной, и готов кинуться через улицу, чтобы спасти меня, люблю, потому что у меня нет выбора, ведь он мой отец. Нет, я никогда ему этого не скажу. Я говорила с ним во сне. В моем сне он плакал. Мне этого достаточно.

Макс плотный, но не толстый, скорее мускулистый. От него исходит какая-то немного устрашающая сила, что ощущается даже в лице на фотографии.

Глаза лукаво блестят. В тенях глубоких глазниц видны два отсвета, две почти невидимые белые точки, и эта хитринка во взгляде смягчает его суровые черты.

Меня зовут Макс Рабинович. В моей жежизни мне выпал огромный жешанс (благодаря моей женезаурядной отваге) изобрести сразу два языка.

Первый — это IEL, язык программирования, подверженный постоянному, почти посекундному жеконтролю структурального жесинтаксиса, дающий вдобавок возможности жерасширения до уровня естественного языка, который… но это уже технические жеподробности. Если кому-то из вас, профессионалу или продвинутому любителю, нужны более пространные сведения или жепрайс-лист, можно позвонить мне на работу (тел. [phone]).

Второй язык, который я имел жечесть придумать, — это жеязык. Цель и суть жеязыка — жедобавлять слог «же» к некоторым существительным, прилагательным и жеглаголам с целью жеголландизировать французский язык. Как известно, голландский язык жехарактеризуется (в числе прочего) добавлением префикса «же» (голландцы произносят «ге») к корню глагола для образования причастия прошедшего времени. И вот я, во имя экуменизма и Бельгии, дабы смягчить вокруг себя, в моем скромном масштабе, межобщинный конфликт, разрывающий нашу маленькую страну, жезапросто жедобавляю, когда мне жевздумается, префикс «же» к жесловам по моему жевыбору. Для меня жизнь была бы скучна без этих «же».

Разумеется, есть исключения. Например, следует говорить не «жесело», а, из очевидных фонетических соображений, «сежело». Да-да!.. И не «жеклиника», а «клиженика».

Вы сами наверняка найдете на практике и другие исключения и сможете обсудить их соответствие нормам с комитетом по защите жеязыка, то есть со мной. Для этого позвоните по номеру, указанному выше. Заранее спасибо.

Что мне жеособенно нравится в жеязыке, это его пластичность, жеоткрытость, несистемность. Я прекрасно могу — почему бы нет? — обойтись без «же» на протяжении целой фразы. Например, жевот:

«Вчера я ел яблоки».

Потрясающе, правда? Ни одного «же»! Но я с тем же успехом мог бы сказать:

«Жевчера я жеел жеяблоки».

Почему бы нет? Жепочему бы нет? Жепочему бы женет?

Именно это жеотсутствие системы, структуры, грамматики и жесинтаксиса изрядно раздражает и, думаю даже, жетревожит моего патера. Он знает, что это просто жеприкол, для жесмеха, но не может не принимать все всерьез, поминает великих лингвистов, Хомского и жеСосюра, потому что ему кажется, что жеязык — это насмешка над его концептуальными игрушками, ведь мой патер, в сущности, никакой не программист, он жеиграет! И поэтому я тоже, с самого жераннего детства, хотел стать программистом! Я знал, что патер нервничает на работе, он даже улыбался редко, почти никогда, у него часто бывает вид Папы, обнимающего землю из аэропорта приземления, но ведь жеиграющие дети серьезны, для них игра — не пустяк, они играют так, будто на карту поставлена их жежизнь; а он, мой отец, имел в своем распоряжении огромный конструктор, многомерный и абстрактный, жецеребральный Лего, и я ребенком так ему завидовал! Вот это игрушка так игрушка! Жеиграть, жеконструировать — такая работа по мне!

Мы очень жеблизки, мой патер и я, не только как отец с сыном, но и как учитель с учеником, хотя теперь уже трудно сказать, кто ученик, а кто учитель.

Мы не лукавим друг с другом, я лучший программист, чем он, я превзошел его, и мне это было нетрудно: я никогда не знал жизни без компьютера, а для него вначале это был неведомый мир, он начинал с машины без клавиатуры и экрана, зато с лампочками, которые приходилось считать и конвертировать на базе 10, он программировал с помощью перфокарт, даже застал те героические времена, когда слова «компьютер» не было, а говорили «электронно-вычислительная машина». Информатика для него — чудовище, заманчивое чудовище, жеконечно, но все же чудовище, с которым он до сих пор так полностью и не освоился. Как бы то ни было, теперь, когда я его превзошел, мой патер еще больше мной гордится. Порой я ловлю его такой восхищенный взгляд, что чувствую себя как барышня из глухого Морланвелца, которую поздравляют с первым причастием.