Книга памяти: Екатеринбург репрессированный 1917 — сер. 1980-х гг. Т.2 - [18]

Потом приходит письмо, мужик мой пишет: я уехал к отцу, добрался хорошо, уже на работу хожу. Тут только я узнала, что свекор под Пермью живет, ложболванку для ружей тешет. Перед Рождеством муж по меня приехал на лошади: собирайся! Ехали, ехали, в лог заехали. Господи! Деревушка — три или четыре дома. И куда ты меня привез! Сколько-то там пожили, домой приехали. Еще дочь родилась. Муж в колхозе работал. Не тронули его. А из тех, кого обозом увезли, никто не вернулся.

— А дали вам обратно в свой дом заехать?

— Нет, ково там! Сожгли на дрова. Он бы и сейчас стоял — не ухнул. На квартире пришлось жить, не на одной даже. Выпросились к старушке. Она с коровушкой была. Стряпать начнет — я девок на печку посажу, пригрожу, чтоб не смотрели. Лида склонится: тетя, дай шаньгу! Хозяйка пополам разломит — хватит, мол, пусть мать стряпает. Бить жалко, дети ведь. Пришлось с квартиры съезжать.

Как муж на фронт ушел — нас в барак затолкали. И продавщицу подселили. Слепились две товарки-торговки, мухлевать начали. Милиционер меня вызывает: говори, куда они муку дели. А мне откуда знать? Он хлесь кулаком по столу. Я говорю: не хлещи, кулаки не порть. Ушла из барака, избушку купила — свекор подсобил. Огород садили. Девкам тоже досталось. Потому, наверное, одна из них и не рожает — в детстве надсадилась.

Я и бревна из реки доставала, в вагоны грузила. И в больнице санитаркой работала. И в пекарне. И в колхозе, потом в совхозе.

— А колхоз крепкий был?

— Не. Управители никуда не годные попадали. Только и знали зорить. Ни порядка, ни рассудка. На дрова пустили новый пятистенок штукатуренный! Подумали бы: все-таки жилье. Какую церковь сломали! Колокол тремя тройками был привезен. Как зазвонит — и в Вязовке слышно, и в Осыпи. Еле разбили ее, кирпич нарушили. Лучше бы хоть магазин сделали. Отец Василий хороший был, кроткий. Увезли его чекисты.

— Письма с фронта получали?

— Ни одного. Похоронка пришла из-под Новоград-Волынского. Ездила я туда после. На черной доске много фамилий. Третьим мой, Вертипрахов Николай Фадеевич. Я убивалась сильно. Женщина подошла, посоветовала к священнику сходить, дорогу показала. Батюшка собрался быстро, молитву на могиле прочел, полегчало мне.

— В этой избе с войны и живете?

— Нет, и на горе жили, где тополя, и в улице. В одном дому сосед-пьяница попал. А другой дом недавно сгорел.

— Как же так, отчего?

— Думаю, от электра. Я ушла утром по хлеб, закрыла. Пошло от угла, с улицы. Дрова загорелись. Поджигать меня не за что, я ни с кем не ссорилась, никто на меня зол не был. И баловать некому — пацаны в школе на уроках были. Я сколько раз электрикам говорила: у меня бывает замыкание. Ладно, говорят, придем. Все еще идут.

Лида с Валей обе звали меня к себе. Да на чужой стороне умирать неохота. Вот и купила избенку с их помощью.

В горнице у бабы Мани небогато, но чисто. Иконы в переднем углу. Много раз раскулаченная (то властями, то головотяпами), на своей земле кем только не пуганая, хлопочет Мария Федоровна, чтобы поставить храм вместо порушенного. И из тех невеликих денег, что пришлет ей редакция за бесхитростный рассказ, наверняка выделит баба Маня долю на святое дело.

М. Ф. Вертипраховой низко кланяется Римма ПЕЧУРКИНА

с. Афанасьевское

Ачитского района

Свердловской области

Печуркина Р. А. Ангел над Тагиллагом (о любви за колючей проволокой) Впервые опубликовано: Областная газета. 1994. 30 сентября

Черно-белые листы прислонены к стене мастерской, вознесенной над Нижним Тагилом. Черное и белое в мире — это беда и радость, жизнь и смерть, любовь и ненависть.

Все окна, выходящие в каменный колодец двора, темные от сна. А из одного снопом бьет свет, освещая черное, угловатое, зловещее тело крытого грузовика. «Черный ворон». В его присутствии даже сам белый свет становится символом беды. Сейчас из этой освещенной квартиры выведут человека и «ворон» снимется с места. Деревья проводят его, в ужасе вскинув обрубки ветвей.

— Это наш ленинградский двор, — говорит Михаил Васильевич Дистергефт, автор графической серии «В те годы».

Осмотревшись в его мастерской, в его и Элеоноры Павловны квартире, испытав тихий, благоговейный восторг перед отшлифованной годами красотой этой пары, я вдруг увидела в рисунках то, чего не могла заметить раньше.

Да это же она, Элеонора Павловна, Лора, совсем юная, упрятанная в платок и уродливую телогрейку, согнувшись от тяжелого груза, бредет по занесенной снегом каменной пустыне. «Несущие уголь». Они идут из угольного разреза, где двенадцать часов отработали на морозе и ветру, а попутно (ни шагу без пользы для производства!) доставляют топливо в промороженный барак.

А здесь она, Лора, еще девочкой, стоит с матерью в длинной очереди к тюремному окошку, чтобы услышать о судьбе отца: сослан без права переписки. А здесь он сам, Михаил Дистергефт, сидит, опустив лицо в ладони, пока бравый начальник в военной форме читает указ Верховного Совета СССР о вечном поселении депортированных народов. И тот же, дистергефтовский, высокий лоб мыслителя у человека, навсегда затихшего на каменном углу подвала. А рядом палач, прислонившись к стене, опустил пистолет. Он устал на работе.