Книга памяти: Екатеринбург репрессированный 1917 — сер. 1980-х гг. Т.2 - [15]

Старожилы Лупоновну помнят и утверждают со всей ответственностью, что таких слов она отродясь не знала и ни за что не смогла бы выговорить.

А вот сам Василий Деменьшин был человеком грамотным, да к тому же бунтарем. И, видно, крепко надоел местной верхушке тем, что критиковал сельсовет и правление, писал о неполадках даже в газету.

За него взялись особенно цепко, допросы следовали один за другим. Пробовал сопротивляться. Написал протест начальству. Но белым флагом подшита в деле следующая бумага: «В своем заявлении на ваше имя я писал, что под влиянием психического воздействия следователя Бородина подписал протокол о несуществующей организации. После сегодняшней беседы, во время допросов я пришел к выводу давать правдивые показания. Написанное мною вышеуказанное заявление считаю неверным, что я допустил в силу своего нервозного состояния и малодушия».

И пошел ко дну Вася Сысой. В один из первых протоколов этих допросов следователи вписали якобы сообщенные В. Деменьшиным цели организации, действовавшей по установкам подпольного штаба: «подготовить повстанческие кадры в деревне с тем, чтобы в случае войны […] поднять вооруженное восстание; а в его планах — террористические акты над активными советскими работниками и колхозным активом; подрывная вредительская и диверсионная деятельность».

В обвинительном заключении будет из слова в слово повторена эта схема — не два же раза напрягать мозги!

Удручающе одинаково выглядят заявления «повстанцев» с просьбой вызвать их на допрос для дачи «чистосердечных показаний». Позднее, оказавшись уже в роли обвиняемых, работники следствия расскажут, что в тюрьме №2, помещавшейся на улице Декабристов, заключенные-уголовники умели «убеждать» своих политических сокамерников в неразумности запирательства. А руководил обработкой лейтенант госбезопасности В. Воскресенский, приговоренный впоследствии, как и Бородин, к расстрелу.

Та, конца тридцатых годов, волна повторных разбирательств вряд ли была продиктована жаждой справедливости. Скорей, это было прятание концов в воду. Мертвым не вернули доброе имя. Живых так и оставили в лагерях, не отмыв от нелепых, надуманных обвинений.

«Троцкистские измышления, контрреволюционная клевета». В чем они заключались? Как формулировались? А вот как:

«ВКП (б) и Советская власть усиленно ведут пропаганду, а колхозники живут плохо».

«С этими колхозами сколько ни работай, а сидим без денег и без хлеба. Нужно идти на производство».

«Вы ездите да обещаете, а мы опять голодом останемся».

«В. Деменьшин с С. Колобовым говорили, что план посева велик». Они же «писали заметки в газету о неполадках в колхозе, о плохой обработке земли, мелкой вспашке, продаже продуктов без контроля».

«Клеветнические измышления», получается, не лишены здравого смысла. Заподозрили кое-кого из аверинцев, что мечтают они председателей колхоза и сельсовета сместить, а других избрать. Стремление, абсолютно нормальное с сегодняшней точки зрения, приравнивалось тогда чуть ли не к попытке государственного переворота.

Ну, а кто на слове не пойман, в иных вольностях не замечен? За ним какая вина? О, это так просто!

«Кулак, сын кулака». Вписаны в «дело» эти слова — и никуда от них не денешься. Так поступили с Палкиными. «Дом, 12 десятин надельной и 25 арендованной земли, 7 лошадей, 2 подростка, 4 коровы, 5 подростков, мелкого скота — 15. Молотилка, веялка». Все записали. Упустили только, что кормилось с этого имущества 22 человека. После раздела среднему сыну Антону достались дом, амбар, баня, корова, телка, овца и шуба-яга. Не бог весть какое богатство. Их и описали при аресте и приказали семье хранить до особого распоряжения «под страхом кары революционного трибунала». Прослыть рачительным хозяином — что может быть опаснее и преступнее в те наизнанку вывернутые годы?

«К работе относился паршиво». Такое не очень-то протокольное словечко встречается в справках, которые вынужден был составить сельсовет на каждого арестованного.

Если ты кузнец — стало быть плохо ремонтируешь технику, и она по твоей вине на полевых работах выходит из строя. Если ты сапожник — стало быть не стараешься порезвей стучать молотком, и колхозники топают на сев босиком.

Да, мужики были не ангелы. Но сегодняшние аверинцы единодушны в главном: в селе помнят тех кузнецов, плотников, пахарей отнюдь не бездельниками.

По пятьдесят лемехов за день отклепывал молотобоец Егор Пирожков. Бросит взгляд заказчику на ноги сапожник Василий Дементьев — и, считай, мерка снята, сапог будет сидеть как влитой. Пришли в колхоз «принципиальные машины» — тракторные сноповязалки. Сели на них братья Антон и Василий Палкины и убрали разом «всю степь»! Выкосит литовкой две нормы Поликарп Пыжьянов да еще и на охоту убежит.

«Нет ни одного участка колхозных работ, который не был бы охвачен ныне разоблаченными», — гласит следственное «дело». И то правда. Ведь именно на этих «заговорщиках», их умении, трудолюбии держалось все сельское благополучие.

Кузнец Семен Колобов склонился над сломавшейся силосорезкой, с головой в нее ушел. А неразумного пацана Пашку дернул черт коней понукнуть. И рванули они сельхозмашину, и ударила она Семена Осиповича с маху. Выплюнул он зубы в горсть, разбитым ртом пересказал подручным диагноз, поставленный силосорезке. И только тогда упал в телегу, чтобы ехать в больницу.