Книга осенних голосов - [14]

И камни выпустит наружу.

Сидеть вот так бы в тишине,

Как в ожидании исхода,

И алой искоркой кольца

Дразнить увертливую воду.

Чтоб на синеющей сосне

Кукушка спорила о вечном,

И с Ваших пальцев бирюза

Стекала в медленную речку.

«Сожми меня в нагревшейся ладони…»

Сожми меня в нагревшейся ладони:

Оттают пальцы, дернется щека.

Внизу текла, как водится, река.

Мы – целовались на заросшем склоне.

Просыплется сквозь пальцы, как песок,

Наш сонный день, испачканный травою.

И этот идиллический кусок

Я заберу когда-нибудь с собою!

И вспомню, собирая чемодан,

И этот холм, и пригород, и речку…

Распухший рот, разобранный диван

И бесконечный августовский вечер.

«Дворик Смерть и улицу Прощаний…»

Дворик Смерть и улицу Прощаний

Он рисует, стоя у залива.

Эй, художник, нарисуй попробуй

Нас двоих, сидящих на карнизе.

Когда природа делает прыжок,

Тройной кульбит – и кланяется в зал,

Ты видишь не табличку «Ад» иль «Рай»,

А попросту – обычнейший вокзал.

Вот очередь, вот пирожки и квас,

Вот выход на платформы вдалеке.

А вот она: не поднимая глаз,

Пришла к твоей притронуться руке.

Последний раз! Вот вы идете с ней.

Ты говоришь: но где же ты была?

Как странно нам прощаться здесь с тобой,

Когда такие помним мы дела!

Подъездов темных нежное нутро,

Кинотеатры, скверы и дворы,

Пощечины, томленье у метро

Как часть не нами начатой игры.

Снег, поцелуев сумрачную рать,

Тюльпаны с клумб, сады, колокола…

Как много я б хотел с собой забрать!

Но ты мне – ничего не отдала.

Владей, владей. Без страха и стыда

Все забери, все унеси с собой.

Пускай роняет легкая рука

Шиповник алый, пепел голубой.

Пускай притронется к цветку, смычку,

Головке детской, маминой щеке.

Так бабочка спускается к сачку,

Самоубийца движется к реке.

Нарушен стройный горделивый ряд,

Уходит плавно из-под пяток твердь.

И птицы вместе с ангелами спят,

Не помня про сегодняшнюю смерть.

«Шиповник алый – на плечо…»

Шиповник алый – на плечо.

Янтарь ворованный – на шею.

Я – новобранец. Я терплю

Дожди, пощечины, траншеи.

И с губ сорвавшийся укор,

И взгляды – «чем он пригодился?»

Но горд я, как наследный вор,

Наследного сместивший принца.

Герр генерал! В твоем строю

Я ниже всех и неумелей.

И маки душные цветут

И прорастают в слабом теле.

И колют злобные глаза

Моим завистникам и гончим.

И пышут жарко на груди

Моей ингерманландской ночью.

Твой дом так тих! Собачий вздох

С циновки на полу у двери

Доносится едва… В саду

Украдкой скрипнули качели.

И нет ни мира, ни войны,

Ни покаяния, ни страха.

И жжет мне грудь в преддверье пуль

Заговоренная рубаха.

И кошка злобно щурит глаз,

Как будто чует мертвечину.

Герр генерал! Что ваша дочь?

Какой ей будет муж по чину?

Сейчас она лежит со мной,

Блестя и животом, и грудью.

Она умна, а я – кретин,

Она инфанта, я – отродье.

И в этом есть особый шарм.

Особый смысл, не видный глазу.

Ей мало лет. Она пьяна,

Из губ моих вкусив заразу.

И я люблю ее такой.

Орел с фуражки давит, давит.

Я с непокрытой головой

Бегу во сне. Мне сладок гравий,

Песок, дорога… Я ушел!

Ушел. Ее забыл я сразу.

Я вспоминаю так давно

Одну услышанную фразу.

Про то, что время целовать

И уклоняться… Так и было.

Я уклонился от любви,

Которая меня хранила.

И время капает в ладонь,

И новобранец спит в траншее.

Аквамарин – в глазах твоих.

Янтарь обугленный – на шее.

«Ружьецо-то возьми, дорогая, нажми на курочек…»

Танцы у окна, голубые плечи.

Синяя луна, желтый человечек.

Ружьецо-то возьми, дорогая, нажми на курочек.

Мы давно не стирали на речке кровавых сорочек,

Мы давно не копали, не мяли тяжелую глину.

В грудь не можешь – зажмурься,

прицелься и выстрели в спину.

А любовь – что любовь? Погорит, поискрит да остынет.

Можно выстрелить так, что никто никогда не подымет.

Не подумай, что встану: не встану и сниться не стану.

Серебро на лету, вот и пули сбиваются в стаю.

Догоняй! Новый год разбросает свои мандарины.

Елки вынесут прочь и погасят надолго витрины.

Пробежит запоздалый трамвай до ближайшего парка,

И от близости чьей-то вдруг станет дремотно и жарко.

Визг коньков на ветру, оседание огненной пыли,

Ледяные цветочки, снежинки на братской могиле.

И под лестницей школьной кружение в медленном вальсе,

До рассвета, который никто никогда не погасит.

Ленинград за окном весь испачкан в небесной лазури.

Кто-то выйдет на лестницу, встанет, устало закурит.

Кто-то выглянет вслед: ну и ночка сегодня, ребята!

И вернувшись назад, улыбнется гостям виновато.

Так не плачь! Что ж ты плачешь о том, что минуло?

Было – сгинуло, будет – так ветром надуло.

Не стыдись ничего. В этом вихре из рук на постели

Пляшет солнечный март и поют голубые метели.

Бродят тигры и волки, и сойки веселые скачут,

По проспекту летит без оглядки резиновый мячик.

И гитарный аккорд, взятый робко, становится громче:

Ночь прошла. Здравствуй, утро. Ты будешь короче.

Кони

Все оставить за дверью, войти в нежилую квартиру,

Что мешает – убрать с себя прочь и остаться в тиши.

Гаснет свет – и пускаются кони по кругу,

Тело глупое прочь изгоняя из робкой души.

Так уходят навек, утомившись от встреч нежеланных,

Так на небе воюет с чертями небесная рать.

Скачут кони и сыплют алмазами раны,

Скачут кони, и их никому не догнать.

Море черное лижет со страстью раздетые скалы

И впивается в каждый изгиб, и ласкает волной.