Книга не о любви - [42]

Хемштедт не целовал меня почти до Рождества.

К этому времени мне исполнилось восемнадцать, и я купила голубой «Karmann Ghia». И больше никаких подарков на день рождения я не хотела. Родители отстегнули денег, а брат презентовал фотографию: он сделал ее, когда меня рвало в унитаз. Сумму, подаренную родителями, я могла заработать на поводковой фабрике за один день. На эти деньги я купила у Хемштедта его черную кожаную куртку, которую он носил, пока не завел себе тот самый плащ. Раз уж теперь у меня была кожаная куртка, то я заодно и подстриглась. Захотелось иметь волосы как у Дэвида Боуи на одной пластинке: короткие и торчащие в разные стороны везде, кроме затылка — там длинные. Видок еще тот. Целый день я ходила с такой прической, а потом укоротила и затылок мамиными портновскими ножницами. Покопалась в ящике с нитками, выудила самую большую булавку и проткнула мочку уха. На следующий день ухо распухло, но булавку я все равно не вынимала. Зато родители предложили мне переехать. Мама захотела превратить мою комнату на чердаке в гладильно-швейную и уже даже прикупила материал на занавески. Она позвонила моей сестрице и заявила: «У меня появилась шикарная идея — Анна переедет к тебе».

У сестрицы начался приступ бешенства, не утихавший ближайшие два года, но это было, сами понимаете, дело давно решенное.

В тот день, когда Хемштедт впервые меня поцеловал, мы втроем сидели в моей новой комнате в квартире сестры. Я на кровати, Хемштедт у кровати, а Штефан Дормс чуть подальше на полу. Мы собирались вместе посмотреть по телевизору «Chapeau Claque». Я не помню, почему мы встретились. Как бы там ни было, мы встретились и теперь вот сидели здесь. Давно стемнело. В комнате светился только старенький черно-белый телевизор бабушки. Ульрих Шамони диктовал алфавит и на пальцах демонстрировал десятичную систему счисления. Из фильма я поняла немного, потому что Хемштедт пересел ко мне на кровать. Это не было похоже на то, что я испытала в поезде. Рука Хемштедта обвила мою шею, большой палец скользил по горлу. Потом он склонился над моим лицом и поцеловал.

Я подумала: «Это случилось — Хемштедт меня поцеловал». А потом: «Я буду его девушкой». Я подумала: «Штефан Дормс сидит на полу совсем один». Я подумала: «Ни за что не буду спать с Хемштедтом, пока не похудею до шестидесяти килограммов».

Хемштедт поцеловал меня еще раз, теперь мне удалось сосредоточиться. Поцелуй его оказался слишком мокрым и слишком мягким — как будто он вылизал целую банку джема. Но все равно, поцелуй — это больше, чем прикосновение ноги. Поцелуй, пусть даже неприятный, давал право питать надежду. В центре темной комнаты сидел освещенный голубым светом Штефан Дормс и пялился на экран.

Я подумала: «Бедняжка! Почему бы ему не встать и не убраться вон?»

Но Штефан Дормс ушел только после того, как кончился фильм. Потом и Хемштедт сказал, что ему пора.

— Я тебе позвоню, — сказал он.

— Завтра?

— Да, завтра, во второй половине дня.

В четыре стало понятно, что он не позвонит. Чтобы въехать в такой простой факт, совсем не обязательно дожидаться вечерних новостей. Я знала, что ни в коем случае не должна звонить ему сама, что, позвонив, буду выглядеть ужасно. Но, насколько я себя знала, я все равно прожду все воскресенье и медленно превращусь в кусок дерьма. Лучше уж услышать всё сразу. Тогда можно будет прореветь все воскресенье.

К телефону подошел его отец.

— Петер сломал руку. Упал со стремянки, хотел повесить на елку гирлянду. Мы только что из больницы.

— Как он себя чувствует? Можно к нему зайти? Я приеду. Прямо сейчас.

Я бросилась к своей машине и поехала в цветочный магазин на вокзале. Пестрых тюльпанов там не было. Не то время года. Купила белые розы, но когда я затормозила у дверей Хемштедта и развернула бумагу, букет показался мне отвратительным, и я оставила его в машине.

Хемштедт был в синем мохнатом купальном халате с красными полосами, он уныло сидел на кровати, прислонясь к стене. Левый рукав отрезали, указательный палец правой руки Хемштедт засунул в отверстие в гипсе.

— Противно, — ворчал он, — скоро начнется страшная вонь, кожа под ним будет бледной и мягкой, как будто тухлая.

Я поцеловала его в щеку и села рядом.

— Как по-идиотски, — сказал Хемштедт, ни к кому не обращаясь, — впрочем, случай нередкий. Загреметь с лестницы при попытке повесить эти чертовы гирлянды! Все из-за родителей. Кому сказать!

Он совсем не собирался говорить о нас. Даже не сделал вид, что рад моему приходу. Ему это, видимо, даже не понравилось. А может быть, ему просто было больно. Мне бы хотелось ясности, но нельзя же требовать этой самой ясности от человека, которого только что выпустили из больницы. Потом заявились Йост и Рихард, теперь он говорил только с ними. На самом деле все было понятно: вот прицепилась! Нельзя было так откровенно, по-свойски целовать его в щечку. Меня вообще не должно быть на свете.

— Мне пора, — сказала я, вышла и поехала домой. Плакала. Ненавидела себя за эти слезы и дважды со всей силы ударила себя по физиономики. Помогло. Взяла розы, опустила стекло и выбросила букет.

На следующей неделе на уроке начала писать письмо.