Книга не о любви - [44]
— Эй, что это еще за дела! Ни хрена себе! Как ты смеешь своими грязными лапами хватать мою аппаратуру! Ну ни хрена же! Если хочешь слушать музыку, плати денежки.
— Сколько?
Остановиться не было сил. Я не знала, как пережить ночь без этой песни. Он потребовал пятьсот марок. Как раз столько у меня и оставалось. Братец был настолько удивлен и обрадован, что даже помог дотащить систему до машины, съездил со мной к сестре и воткнул проводки. Я отдала ему деньги и включила кассетник. Песня — она снова была со мной!
— Что за мутотень? — поинтересовался брат.
— Не твое дело, — отозвалась я, — магнитофон теперь мой.
— Пятьсот марок! Господи, ты отвалила целых пятьсот марок, за эти деньги можно было купить новый. Какая ты дура! Я помираю со смеху.
Когда он свалил, я еще раз поставила песню. Легла на кровать и уставилась в потолок. Музыка заставляла меня вспоминать те радости, которых у меня никогда не было, но которые обязательно будут. Как могло случиться, что я даже не подозревала об этой пластинке? Как о ней узнал Петер Хемштедт? Так хотелось, чтобы он лег рядом и обнял меня. Хотелось прикоснуться к тому, что я только что слышала. А так как это оказалось невозможным, то я просто прослушала песню в одиннадцатый раз и только потом наконец заснула.
У дамы в приемной, хотя она еще очень молода, волосы стянуты в пучок, а пиджак в красную и черную клетку украшен золотыми пуговицами. Вокруг горла белые рюши. Она кладет трубку, ручкой показывает на стеклянные раздвижные двери в конце коридора и говорит, что мистер Хемштедт сейчас спустится. Я делаю пару шагов в указанном направлении, резиновые подошвы скрипят и шуршат, касаясь мраморного пола. На створках двери латунные нашлепки, даже огромные ручки и те из латуни. За дверью намного темнее, чем в коридоре, заглянуть туда невозможно, потому что стекла тонированы. От сердца к горлу и вискам поднимается холодная кровь. Пытаюсь ни о чем не думать и взять себя в руки, для этого дышу медленно и сосредоточенно, распределяю вес поровну на обе ноги. Но ничего не помогает: ощущение собственной ничтожности расползается по всему телу, как чернильное пятно по промокашке. Оно заполняет живот, поднимается в череп и проникает в каждый палец. Я обратилась с просьбой к Хемштедту. Это низводит меня до состояния ничтожества. Дважды мне кажется, что кто-то подошел к двери, потом на самом деле из темноты выныривает серый рукав и бледные пальцы толкают створку. Хемштедт входит. Вид что надо. Ослепляет. Стройный и молодой, безумно здоровый, излучает успех и достоинство, костюм от модного портного. По объективным меркам он больше чем когда бы то ни было достоин преклонения. Но любить его больше я не могу, и уж если до сих пор не остыла, то пусть он будет хоть горбат, хоть усеян бородавками, мне плевать. Его красота уничтожает мои пусть и неосознанные надежды, она превращает их в ничто. Я понимаю всю мерзость своей любви, понимаю, что навязчива и пришла к нему как проситель. Понимаю, что так любви не добьешься. Сейчас осознаю это даже лучше чем когда бы то ни было.
Хемштедт приближается ко мне так неуклюже, что спотыкается о собственную ногу и чуть не падает. Я удивлена. Ведь это влюбленный, недостойный червяк, молящий неизвестно о чем, должен быть неловок от смущения. Разве может быть неловко оттого, что тебя любят? Или ему неприятно, что эта крыса у входа видит нас вместе? Достаточно посмотреть, как я стою, — этакая свая с жирным сердцем, наполненным желанием. Хемштедту удалось уничтожить в себе всякие следы среднего класса. Я до сих пор не знаю, кем он работает, но сразу видно, что у него все получилось. А у меня нет.
Чудо уже, что я не провалилась на выпускных экзаменах. Имя этого чуда — реформированная старшая школа. Учителя при раздаче оценок проявили щедрость. Лучший аттестат получила, конечно, Мелкая Дорис. Поэтому на выпускном вечере ей поручили произнести речь, которую я почти не слышала. Я была одной из тех, кто демонстрировал недовольство мероприятием: мы стащили из буфета тарелки с фруктами и, выйдя за дверь, швырялись друг в друга апельсинами, бананами и виноградом.
Я давно вбила себе в голову, что первый год после окончания школы был самым хорошим в моей жизни. Почему? Самый волнительный. В то время я сменила больше всего работ, приняла больше всего наркотиков, купила больше всего пластинок, перецеловала больше всего парней и была занята почти все вечера.
Остальные стали кто кем. Естественно, Мелкая Дорис изучала медицину. Хемштедт утверждал, что хочет стать чиновником в системе контроля за исполнением приговора, но при этом почему-то штудировал экономику. Этим занималась чуть ли не половина парней. Такое впечатление, что раньше каждый из них отличался от остальных понарошку или ради хохмы, зато теперь все они вдруг вспомнили о своем истинном предназначении. Если, конечно, им до этого не пришлось пойти в армию. Девчонки вгрызались в германистику или социологию или для затравки зубрили иностранные языки. Курсы иностранных языков — это своеобразная армия для баб.
